П.С. Рейфман

Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Архив сайта

Главная ЧАСТЬ II. Советская и постсоветская цензура Глава 8. Часть 2

 

888             ГЛАВА ВОСЬМАЯ. «ТЕПЕРЬ ПО БРЕЖНЕВУ МЫ ДВИЖЕМСЯ ВПЕРЕД»                                                    

            (1964 — 1982)             Часть П

  

 

  Политика и спорт. Шахматные баталии. Керес. Ботвинник. Спасский. История гроссмейстера Корчного. Последние годы правления Брежнева. Репрессии в сфере изобразительного искусства. Разгон «бульдозерной выставки». Борьба художников за право устраивать выставки. Выставка в Измайловском парке. Художественные выставки в Ленинграде. Колебания властей между репрессиями и компромиссом. Продолжение истории Ю. Любимова, постановка оперы «Пиковая дама». 6-й съезд писателей. Доклад Брежнева на ХХУ партийном съезде. Вопрос о личном архиве Лысенко. Постановления об издании мемуаров, об усилении действенности идеологической работы. Об ансамбле Намина. Награждение трилогии Брежнева. Власти и театр на Таганке. Режиссер Юрий Любимов. Вмешательство властей в музыкальное творчество. Шнитке. Ряд партийных постановлений по идеологическим вопросам работе с творческой молодежью, о мемуарной литературе, об усилении идеологической работы). Шестой съезд писателей. Нападки на писателей Войновича, Владимова, Копелева, эмиграция их. Альманахи «Метрополь» и «Контакт». Инакомыслие и ленинградское КГБ. События в Польше начала 80-х гг. и «Солидарность».

 О ленинградских органах ГБ. О преследовании националистов, деревенщиков и пр. О публикации писателей 20-го в. Вопрос о преемнике Брежнева. Усиление Андропова. Смерть Брежнева.

 

   Большое внимание власти уделяли контролю за спортом. Это была та область, в которой можно продемонстрировать Западу свои силы и успехи. Одновременно достижения спорта воспитывали у советских людей патриотизм, уверенность, что мы самые могучие, ловкие и умелые. Они давали выход эмоциям масс, увязывались с военными проблемами. Речь шла об обороне, но подразумевалась не только она. И спорт тесно смыкался с военно-патриотическим воспитанием. Так и именовалось оно. А спортивный комплекс, который прeдлагалось сдавать всем молодым людям, назывался ГТО (готов к труду и обороне). А еще был «Ворошиловский стрелок». На эту тему слагались песни, снимались фильмы. Один из них, «Вратарь», по мотивам книги Льва Кассиля «Вратарь республики» (режиссер С.Тимошенко, музыка И. Дунаевского, слова песен В.Лебедева-Кумача) снят еще при Сталине, в 1936 г., но песни из него были популярны и во время Брежнева:

 

                             Физкульт – ура! Ура! Ура! Будь готов!

                             Когда настанет час бить врагов

                              От всех границ ты их отгоняй <…>

 

                            Эй вратарь, готовься к бою.

                            Часовым ты поставлен у ворот.

     889                        Ты представь, что за тобою

                             Полоса пограничная идет

 

      Кстати, пионерский салют: – Будь готов! – Всегда готов! ориентирован не только на мирную деятельность.

 

    Среди других видов спорта особое место занимали шахматы. Они являлись предметом гордости страны. Шахматными  вопросами занимались на самом высоком уровне. Речь, конечно, идет не о шахматной игре партийных и государственных руководителей, а об играх совсем другого рода. Кстати, любовь к шахматам – устойчивая часть мифа о Ленине ( «Шахматы ему: они вождям полезней». Маяковский). В Советском Союзе имелось несколько сфер, которыми руководство, на фоне весьма скромных успехов, могло гордиться. Одна из них – балет. Существовала даже ироническая песня, лейтмотивом которой звучали повторяющиеся слова:

                                    Но зато мы делаем ракеты

                                    И покоряем Енисей,

                                    А также в области балета

                                    Мы впереди планеты всей.

 

 К таким немногим областям, где мы были «впереди планеты всей», можно  несомненно причислить шахматы. Они занимали в СССР исключительное положение. В стране, где каждая мысль находилась под контролем властей, шахматная сфера, на первый взгляд, не контролировалась. Корчной в своей книге, о которой пойдет речь дальше, приводит высказывание дочери гроссмейстера И. Болеславского: «Шахматы…давали играющим в них иллюзию независимости. По крайней мере, во время партии ты был хозяином положения. Вот почему в зажатой тисками идеологии стране интеллигенция так тянулась к шахматам. Государство так и не заметило эту, таящуюся в шахматах, силу независимости и сделало их предметом национальной гордости» (Корч112). Один из гроссмейстеров с некоторой ностальгией вспоминал, как во время важных международных соревнований вся советская команда после каждого тура далеко за полночь (по московскому времени) выстраивалась перед телефоном и рапортовала вождю о своих успехах (не дай Бог, если их не было). Шахматы были относительно свободной сферой, но каждый шаг шахматистов, как и иных советских граждан, особенно выступающих на международной арене, подвергался неусыпному контролю властей. В первую очередь, когда речь шла об их публичных высказываниях, материалах, опубликованных в печати. И в целом советских шахматистов удавалось «держать в узде», при помощи кнута и пряника. За редкими исключениями. Я остановлюсь только на нескольких примерах. Прежде всего на судьбе, шахматной и человеческой, великого шахматиста Пауля Кереса. (7.1.1916 – 5.6.1975). По словам М. Ботвинника, его главного соперника:  «как турнирный боец Керес вряд ли кому-либо  уступал на земном шаре». Он имел все данные, чтобы стать чемпионом мира, но им не стал. «Вечно второй». Почему? (см. о Кересе содержательную и интересную книгу В.Хеуйэра «Пауль Керес». М.,2004, перевод на русский язык С.Салупере; см. также специальный выпуск журнала «Вышгород», номер 1. Таллин, 2006, посвященный международному коллоквиуму «Павел Керес 90»). Писатель Юло Туулик, один из главных организаторов коллоквиума, открывавший его, отвечая на
     890   вопросы редактора журнала, говорил, что Керес, как люди, «взошедшие высоко по своей профессиональной лестнице, имеет уже сверхнациональное значение, даже не как спортсмен, а как деятель культуры, как Вацлав Гавел для чехов, Сибелиус для финнов, Шаляпин для русских». По словам Туулика, если бы в Эстонии устроили опрос о самом популярном её жителе, «то кандидатом N1 – самым любимым, самым известным, самым популярным   эстонцем за все времена – был бы Пауль Петрович Керес» (Выш67). И не только потому, что он – гениальный шахматист, прославивший Эстонию во всем мире. Керес стал эталоном спортивной этики, самых высоких нравственных норм: «В этом смысле Керес являлся уникальным, исключительным явлением в истории шахмат. Стоя на самой вершине, на самом пике шахматной горы, он оставался человеком добрым, мягким, желаемым коллегой для всех. О Кересе никто никогда не сказал ни одного плохого слова» (75). В приведенной оценке Туулика ощущается скрытое противопоставление Кереса Ботвиннику, который делал «из своих противников – своих врагов», в той жестокой борьбе, в которой «иногда, может быть, и нельзя, но можно забыть о спортивной этике и человеческих ценностях». Как будет видно из дальнейшего, такое противопоставление имеет основание.

 

  В детстве и молодости, в довоенной Эстонии, дела Кереса складывались удачно. Необыкновенный шахматный талант приносил ему успех за успехом, Он становится чемпионом Эстонии среди юношей, а затем среди взрослых (34/35), чемпионом Европы по переписке (36), завоевывает право участия в международных турнирах самых сильных шахматистов мира. В Бад-Наугейме (Германия) Керес разделил первое-второе место с Алехиным, сделав с ним ничью. В 38 г., когда Кересу было 22 года, на АВРО-турнире (Голландия) он победитель  (опередив Алехина, он делит первое-второе место с американским гроссмейстером Файном, но у него более высокий коэффициент). Организаторы турнира, по договоренности с Алехиным, перед началом объявили:  победителю «автоматически гарантируется матч на первенство мира» (Хеу243,247). В АВРО-турнире играли шахматисты самого высокого класса (Алехин, Капабланка, Эйве, Флор, Решевский, Файн, Ботвинник). Каждый из них имел основания претендовать на титул Алехина – чемпиона мира. Но победа досталась молодому Кересу..

 

     Его успехи привлекли внимание в СССР. В конце 39 г. Кереса приглашают принять участие в тренировочном турнире Ленинград – Москва. Он хочет познакомиться с советскими шахматистами, их стилем игры, шахматными исследованиями, а московское руководство желает присмотреться к нему, возможному опасному сопернику советского претендента на мировую шахматную корону. Такой претендент уже запланирован: во время турнира АВРО комментатор газеты «Правда», давая обзор происходящего в Голландии, пишет, что «только Ботвинник и Керес имеют моральное право претендовать на звание чемпиона мира». Естественно, запланирован не Керес.

 

  Уже на этом этапе проблема переходит в область политики и решается на самом высоком уровне, не спортивными инстанциями, еще до захвата Прибалтики Советским Союзом. С подачи спортивного начальства вопрос рассматривает Совнарком СССР, а затем Политбюро ЦК ВКПб:  «Протокол N 9<…>пункт Повестки дня — 120, от 24 декабря 1939 г. О приеме чемпиона Эстонии по шахматам Пауля Кереса. Утвердить следующее Постанпвление Совнаркома Союза ССР: Совнарком Союза ССР разрешает Всесоюзному Комитету по Делам  

891    Физкультуры и Спорта при СНК принять чемпиона Эстонии по шахматам Пауля Кереса в ноябре – декабре 1939 года в гг. Свердловске, Москве и Ленинграде» (Хеу279).

 

  Поездка оказалась для Кереса неудачной. В одной из статей он писал: «Вместо того, чтобы после такого напряжения (турнир АВРО- ПР) немного отдохнуть, я совершил ту же ошибку, что и в  1936 году после Наугейма, и поехал на турнир в Россию. Но сил для удвоенного напряжения не хватило и пришлось мириться с двенадцатым-тринадцатым местами из восемнадцати. Какое падение после такой большой победы!» Следует добавить: для поддержки Керес хотел взять с собой своего старого друга, Юри Ребане, но тому не дали визы. Керес оказался одиноким, не знающим русского языка, в незнакомой среде, совсем не дружественной, что, конечно, входило в замысел приглашающих (Хеу279-80).

 

 Таким образом, уже в конце 30-х гг. началась закулисная борьба советских властей, направленная против Кереса. Это важно, чтобы уяснить несостоятельность довольно широко распространенной (распространяемой) версии о якобы плохом поведении Кереса во время войны, об его сотрудничестве с немецкими оккупантами, как причине недоброжелательства к нему руководящих советских инстанций.

   А Керес продолжал играть. Большей частью удачно. Иногда не совсем. Остро, рискованно. С комбинациями, не всегда верными. Нередко с юношеским легкомыслием. Но с каждым соревнованием набирая опыт и силу

       В 40-м году советские войска захватили Эстонию (см. 5-ю главу) и начали наводить новые порядки. Вся структура политической, экономической, общественной жизни страны была разрушена. Возникли проблемы и у шахматистов. Был распущен их союз, из-за его «реакционной деятельности», не учитывающей интересы «рядовых любителей». Такая же судьба постигла шахматные клубы. Керес потерял издаваемый им на призовые деньги от турниров шахматный журнал, так как закрыли его банковские счеты. Не обошлось и без доносов любителей теплых местечек, торопившихся зарекомендовать себя перед новой властью. Автор одного из них писал: «Я узнал, что есть намерение предложить Кересу работу советника на новом месте работы. Мне кажется, что он не подходит к перестройке шахматной жизни». На положении Кереса донос, как будто, не сказался, но его автор получил солидную должность инспектора (Хеу305- 6).

 

   Кереса, как и большинство эстонцев, все происходящее травмировало. Но выхода не было. Через много лет он признавался: «Я должен был играть в шахматы и ждать. Это перст судьбы» (там же). Через два месяца ему предстояло играть в чемпионате СССР. Перед этим он тяжело болел, но на чемпионат поехал. Его встретили как важного общественного деятеля. Во время открытия чемпионата болельщики его приветствовали бурными аплодисментами. Один из них позднее вспоминал: «Худой, стройный, спортивный. Трогательно молодой джентльмен. Шагал как-то  застенчиво. Играл королевский гамбит. Зал следил за ним как зачарованный. (Хеу306). Композитор Сергей Прокофьев громко аплодировал Кересу. Ботвинник сердился: он не может сосредоточиться. Прокофьев будто бы сказал в ответ на его протесты: я имею право выражать свои чувства. Над всем маячила альтернатива: Ботвинник или Керес? Кто будет представлять СССР на мировом первенстве? Начали оба неудачно. Но после десяти туров оба выправились. Друг с другом сделали ничью. В итоге Керес оказался на четвертом месте, но Ботвинник в 
 
    892  турнирной таблице стоял еще ниже, на шестом. Вопрос о том, кто должен выступать против Алехина, Ботвинник или Керес, на этом чемпионате так и не был решен.

   И тогда начальство придумало вариант „абсолютного“ чемпиона. Матч должен был состоятся между шестью победителями прошедшего первенства в четыре круга. Почему шести? Иначе туда не попадал Ботвинник. В мемуарах Ботвинник говорит о возникновении этого варианта. Преодолев осадок от прошедшего турнира он начал серьезно исследовать „вариант защиты Нимцовича и почувствовал, что дело пошло“. Одновременно послал письмо Снегиреву, одному из шахматных организаторов, „где иронизировал по поводу того, что чемпионом страны должен стать победитель матча Бондаревский – Лилиенталь (разделившие первое-второе место-ПР) <…> Снегирев и сам сознавал, что этот матч для противоборства с Алехиным значения не имеет, он понял мой намек и взялся за дело, как всегда, бесшумно и энергично. Как он сумел убедить начальство, не знаю, он этого не рассказывал, но месяца через два было объявлено об установлении звания ''абсолютного'' чемпиона <…> Смысл, который вложил Снегирев в понятие ''абсолютный'', был ясен: именно абсолютный чемпион СССР должен играть матч с Алехиным“ (Хеу313).

 

  Приказ Всесоюзного комитета по физической культуре и спорту опубликован 14 февраля 41 г., 18 марта состоялась жеребьевка, а 23 в Ленинграде началась первая половина матча на звание „абсолютного чемпиона“. На первый взгляд, матч не задевал интересов Кереса, давал ему еще один шанс завоевать право играть с Алехиным. На самом деле матч был в интересах только Ботвинника. Он – единственный из участников, кто узнал о матче заранее. По сути сам Ботвинник был инициатором матча, подсказал идею его проведения (не очень-то красиво). Он имел время хорошо подготовиться к нему и использовал его с максимальной возможностью. Для всех других участников матч оказался неожиданностью. Лилиенталь спокойно уехал в Сибирь давать сеансы одновременной игры; известие о матче, присланное по телеграфу, было для него „словно удар обухом по голове. Я был крайне зол: такого турнира просто не ожидал. Да и не подготовлен я был к такому соревнованию“. „Я был просто малоопытным, надо было просто отказаться и все!“ – жаловался через много лет Бондаревский (Хеу314). Плохо подготовился к матчу и Керес. Он явно не придавал ему важного значения, не понимал роли его, советских традиций, закулисных сторон происходящего, пошел на него без особой подготовки (ограничился анализом партий в тартуских кафе, со слабыми шахматистами). Не было и физической подготовки. Даже местный комментатор писал: „Керес пошел на ответственное соревнование, не подготовившись, и усталый“ (Хеу324). И проиграл уже в третьем туре первого круга решающую партию Ботвиннику, как раз тот вариант защиты Нимцовича, который Ботвинник готовил особенно тщательно, начав с него подготовку к турниру, „проанализировал вариант весьма глубоко“. А Керес принял решение играть вариант в последний момент, уже сидя за доской. Он попался на домашнюю заготовку и Ботвинник его разгромил. Игра была решена на восьмом – девятом ходу, партия „завершилась молниеносной матовой атакой“, и Керес признал поражение. Его выбили из колеи. Такого проигрыша у него в жизни еще никогда не было. Керес не оправился от этой травмы до конца турнира, а, возможно, последствия давали о себе знать гораздо дольше. Ботвинник выиграл матч. Начальство ликовало. Сразу после окончания тура за
   893   сцену, где находился Ботвинник, „Врывается Снегирев и, сжимая руки, бегает вокруг и приговаривает: ''Эм-Эм (так он величал меня всегда, когда был чем-то  взволнован), вы сами не знаете, что сделали''. Видимо, Владимир Николаевич, настаивая на организации матч-турнира, предсказывал мой успех и теперь торжествовал“ (Хеу317). Торжествовал, очевидно, и Ботвинник, сделав существенный шаг в борьбе за место чемпиона мира. Ведь речь шла не об одной выигранной партии, но и о деморализации на долгое время главного противника. До этого Ботвинник играл с Кересом в двух турнирах и оба раза был позади. Ныне он получил реванш, а в подсознании Кереса стал развиваться какой-то комплекс Ботвинника  (Хеу319).

 

    Совершенно очевидно, что для Ботвинника и для Кереса в матч-турнире шести шансы были далеко не во всем равны. Во всяком случае после этого турнира Керес стал говорить о Ботвиннике сдержаннее. Да и во время матча ему стало многое понятно. Другие приехали из «лагеря отдыха», выглядят очень хорошо, все они ходят в новых, с иголочки, костюмах. «Но мой старый серый тоже годится». И далее: «устройство турнира совсем не такое блестящее, как об этом пишут. Соревнование поделили между Ленинградом и Москвой. Это медвежья услуга Мише (родной город Ботвинника) – он сумел создать хорошую атмосферу для себя, но не для других». В следующем письме: «Вы даже не представляете, как эта компания держится. И я вынужден постоянно находиться среди них». Этим Керес объясняет свое плохое настроение. И уже перед финишем: «Да, надо все-таки нести свой крест до конца. Но при этом все же имею право выразить возмущение против такой организации. Из-за этого я буду ругать этот бардак» (Хеу324). Возможно, настроение, отразившееся в письмах, субъективное, вызванное поражениями. Но может быть, и специально вызванное, предусмотренное. Чужой среди чужих. И все же Керес на матч-турнире на абсолютное первенство СССР был вторым. Нападение Германии на Советский Союз отложило на четыре года выяснение вопроса: кто первый?

 

 Керес, как и большинство жителей Эстонии, эстонской интеллигенции остался в своей стране. До вступления в Тарту германских войск он даже подписал под нажимом воззвание, направленное против захватчиков: «Пришло время, когда наша любимая родина оказалась в опасности. Естественно, враг захочет, чтобы мы жили под его железным игом. И естественно каждый мужественный гражданин должен выступить против опасности». Позднее немецкие власти потребовали от него разъяснений и осенью 41 г. он не был допущен на так называемый Европейский турнир. Вообще же гитлеровцы к нему особенно не цеплялись, хотя и не благоволили. Сам Керес считал, что проживет шахматами, что немцы, как и русские, уважают шахматистов: «без хлеба я не останусь» (Хеу334). Он женился. Родился сын, потом дочь. Надо было кормить семью. Приходилось много играть. За годы войны он сыграл около 100 партий (девять турниров и один матч), часто в слабых турнирах, ради хлеба насущного: «Уровень моей игры ухудшился. Партиям не хватало свежести, новых идей, было много технического брака». С конца марта 42 г в газете «Postimees» регулярно стала печататься еженедельная рубрика Кереса, в которой, кроме шахмат, печатались составляемые им кроссворды. Эта рубрика в течение нескольких лет была для Кереса важным источником существования.

 

 В это время Керес плодотворно работал: он готовил руководство по теории дебютов, «Шахматную школу – 1». Играл и в международных турнирах, в Мюнхене, Зальцбурге, Праге, Познани, Мадриде. Занимал первые, вторые места. В турнирах
          894    играл и Алехин. В одном из них они разделили первое-второе место. Алехин даже предлагал Кересу сыграть матч на звание чемпиона мира, но Керес отказался – свидетельство депрессии, которую он испытывал.

 

  Весной 42 г. в таллинской газете появилась статья антисоветского содержания, как будто выражавшая мнения Кереса, высказанные во время интервью с ним. Репортер, видимо, сочинил, в основном, ее сам. Но кое-что он выдавил и из Кереса (тот сожалел потом, что рассказал о деревянных колбасах в витринах продовольственных магазинов в СССР). Более значительной крамолы в отношении Советского Союза, судя по всему, за Кересом во время войны не числилось, если не считать крамолой участие в международных турнирах, в том числе в Германии, но и не только в ней. Статья не вызвала в СССР никакой публичной реакции, но ее, по некоторым сведениям, зачитали по радио и отправили в соответствующий архив. Эвакуированным эстонцам дали понять, что Керес совершил нечто плохое. Но если у Кереса в конце 44 года возникли серьезные проблемы с некоторыми инстанциями, шахматный мир мало знал о них (Хеу330 -37).

 

     Ботвинник и в годы войны, и после нее жил лучше Кереса, во всяком случае спокойнее, хотя и ему приходилось не легко. У него были свои трудности, вызванные войной, эвакуацией. Он о них пишет в своей книге и, судя по всему, не преувеличивает. Всё же он не голодал, был сносно обеспечен. Ему, после письма Молотову, выделили специально два дня в неделю, среду и субботу, чтобы заниматься шахматами. Он не зависел от них материально, участвовал только в трех турнирах, но в них играли шахматисты высочайшего класса, он находился в прекрасной спортивной форме (Хеу331). Следовало бы добавить: Ботвинник мог опираться на весь шахматный потенциал советских шахматистов, на сделанные ими разработки многочисленных вариантов. У Кереса ничего этого не было. Не случайно в книге о Кересе этот раздел называется «Потерянные годы» – название, может быть, не совсем точное, но для него есть основания.

   В мае 45 года война закончилась. Через три недели после ее окончания началось 14-е первенство СССР. Еще в 44 году, на предыдущем первенстве, Ботвинник занял первое место, на два очка опередив следующего за ним Смыслова. Был он победителем и на 14-м первенстве, не проиграв ни одной партии (13 из17), на три очка впереди следующего Болеславского. Все прославляли победу Ботвинника. Хвалебные статьи в газетах. Статья Котова, где говорилось о растущей разнице между игрой Ботвинника и других советских мастеров. И вывод: «Задача советской шахматной организации – обеспечить Ботвиннику возможность сыграть матч на звание чемпиона мира. Это право он давно заслужил» (Хеу357). Итак, задача была поставлена. Даже не для Ботвинника, а для всей «советской шахматной организации». Для этого имелись основания. Ботвинник вышел на первое место и на турнире в Гронингене в августе – сентябре 46 г., опередив на пол-очка Эйве. Турнир был очень сильным. Но в нем не играли сильные американские шахматисты, Файн и Решевский. Не играл в нем и Керес, как и в 14-м первенстве СССР. Кроме того турнир не являлся отборочным соревнованием на первенство мира. Ботвинник победил в нем, но занявший второе место Эйве отстал от него всего на пол-очка. А в Советском Союзе Ботвинника считали уже вполне законным претендентом. Сам он тем более так считал. Уже в 45 г. советские ведущие шахматисты направили письмо Молотову, в котором просили ускорить организацию матча Алехин – Ботвинник, «иначе американцы обойдут нас». Не исключено, что и письмо было организовано.

 

          895   Ботвинник умел использовать свой авторитет. Туулик пишет, что «еще только будущий чемпион мира, в 1946 г. обратился с письмом к советскому правительству, чтобы ему создали условия для матча с Алехиным. Он требовал себе в это бедное послевоенное время разные санаторные привилегии, прямо скажем, деньги, продукты питания и – нотабене! – закрытый тренировочный матч… с Паулем Кересом! Потому что он прекрасно себе представлял, что Керес – „самый сильный противник с возможностями чемпиона мира“ (Выш75-6. К сожалению, Туулик, как и другие авторы в этом номере „Вышгорода“ не всегда документально подтверждают свои слова; это относится и к статье гроссмейстера Авербаха — ПР)

 

  Еще до турнира в Гронингене, 4 февраля 46 г., Ботвинник направляет письмо чемпиону мира Алехину: „Я жалею, что война помешала нашему матчу в 1939 году. Я вновь вызываю Вас на матч на мировое первенство. Если Вы согласны, я жду Вашего ответа, в котором прошу Вас указать Ваше мнение“. Для этого письма тоже имелись основания. В конце 45 г. Алехин публично заявил, что готов принять вызов первого шахматиста Советского Союза. В 46 г. им был Ботвинник. Письмо его весьма вежливое, Алехин принял с радостью. Он был готов играть с кем угодно, лишь бы реабилитировать себя. К 46 г. он стал как бы отверженным. В конце марта 41 г. он выступил с антисемитской статей „Еврейские и арийские шахматы“, где давал резко отрицательные характеристики великим шахматистам определенной национальности, прошедших времен и современным. В Америке его обвиняли в публикации серии пасквильных статей, в России объявили ренегатом и предателем. К тому же в 40-м г., вернувшись из Аргентины во Францию, он, благодаря знанию языков, попал в разведку“  Как выяснилось значительно позднее, Керес вообще не читал статьи Алехина – свидетельство его отношения к политическим событиям.

 Алехин стал готовиться к матчу с Ботвинником, который не состоялся. 24 марта 46 г. горничная гостиницы в Лиссабоне, войдя в номер Алехина, увидела за столом труп (Хеу354 — 56).

 

 В начале 47 г. Керес выигрывает чемпионат СССР в Ленинграде. Он жаждет реванша, но осторожный Ботвинник предпочел в турнире не участвовать. В международном турнире памяти Чигорина в Москве в 47 г. Керес играет неудачно (7 – 8 место). Победителем стал Ботвинник, который в 48 г. выигрывает в Гааге и Москве и матч-турнир на первенство мира. Спор решен. Ботвинник становится чемпионом на долгие годы. Держит себя он осмотрительно. В соревнованиях играет не часто. Делает много ничьих. Вступает нередко в конфликты с ведущими шахматистами. Наиболее известный конфликт произошел в 52 г., когда участники советской команды на Олимпиаде в Хельсинки (Керес, Смыслов, Бронштейн, Котов) потребовали, чтобы Ботвинника не включали в команду, так как он „плохо играет“. Команда выступила не блестяще. Керес, после „очной ставки“ с Ботвинником, выбит из колеи, играет плохо. Не играл на финише и Котов. „Команда еле-еле взяла первое место“ (все же взяла -ПР). В своей книге Ботвинник по-своему освещает события, но и в его изложении даже через десять лет только председатель Шахматной федерации СССР Виноградов высказывал огорчение по поводу происходивших событий. Он был единственным, „кто выразил сожаление по этому поводу“ (Бот456). Но чемпионом-то мира Ботвинник оставался. А Керес им никогда не стал, хотя имел все основания стать им. Почему не стал?

 

         896   Ходили разные слухи, „вроде тех, что Kерес должен был испить до дна свою горькую чашу, выкупить поражением Ботвиннику благополучие своей семьи“ (Хеу360). Автор книги о Кересе считает, что против того непосредственно не было коварных замыслов, что виновато было время, подозрительность, бесцеремонность, весь комплекс причин, характерный для «советского образа жизни» (там же). Возможно, автор прав, но от этого судьба Кереса не становится менее трагичной. Да и признать автору приходится, что в истории Кереса много нераскрытого, оставшегося тайной. Уже в октябре 44-го года Кереса насильственно, под предлогом паспортного контроля, приводили в НКВД и несколько раз допрашивали. В Таллине говорили о каком-то крамольном его интервью (видимо, о том, о котором мы уже упоминали: в условиях послевоенного режима в СССР его при желании можно было счесть большим криминалом). Само решение остаться на «оккупированной территории» вызывало серьезные подозрения: мирное население, советские военнопленные за подобное преступление судились трибуналом, отправлялись в лагеря. Тем более как измену воспринимали игру в соревнованиях, проводившихся в оккупированной Европе, особенно в Германии. Не случайно Виктор Корчной позднее удивлялся, как Керес смог уцелеть в 1945 году (Хеу398).

 

   Это и на самом деле было не легко. Гроссмейстер Юрий Авербах сообщает в своих воспоминаниях, что мастер спорта И.Баркан, служивший во время войны в морской пехоте, «еще в 50-е годы рассказывал мне, что он входил в состав десанта, высадившегося в Таллинн с моря, и у него был ордер на арест Кереса, но того в городе не оказалось». «Полковник НКВД Б. Вайнштейн, – продолжает Авербах, – бывший в то время главой Всесоюзной шахматной секции, прибыл в Таллинн по служебным делам на другой день после вступления туда сухопутных войск и имел беседу с начальником эстонского НКВД. В конце беседы тот спросил, не мог ли Вайнштейн как председатель шахматной секции решить вопрос об участии Кереса в чемпионате СССР, и добавил, что шахматы для Пауля единственный источник существования. Он предложил Вайнштейну встретиться с Кересом, но тот отказался, объяснив, что взять на себя решение такого вопроса он все равно не может: есть общая установка – тех, кто во время войны находился на оккупированных территориях, в первый послевоенный чемпионат не пускать. А с Кересом ситуация еще сложней. „Сам я отношусь к нему с большой симпатией <…> и как к шахматисту, и как к человеку<…> Но если по закону, то ему за сотрудничество с немцами надо 25 лет давать…“. “ Поэтому Керес не участвовал ни в ХlY первенстве СССР, ни в матче СССР – США». Авербах вспоминает, что в конце 45 г. видел Кереса в Москве на командном первенстве профсоюзов; он почти каждый день появлялся на турнире, и в руках у него была папочка, видимо, с какими-то документами. «И неизвестно, что произошло бы с Кересом, если бы его не взяло под свою защиту партийное руководство Эстонии и лично первый секретарь ЦК Компартии Эстонии Н. Г. Каротамм». Видимо, по их совету Керес написал письмо Молотову, тогда первому заместителю председателя Совета министров СССР .е. Сталина). Авербах приводит текст письма: «Тов.В.М. Молотову. Москва. Кремль. Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович! Оказавшись во время фашистской оккупации во власти немцев на территории Эстонской ССР я был оторван от советских шахматистов в течение трех с лишним лет. Не будучи в силах отказаться от шахматной игры, я за это время, при оккупантах, принял участие в пяти турнирах. По-видимому, по этой причине, всесоюзный комитет по делам физкультуры и спорта
    897   не считает возможным допустить меня к участию в турнире на первенство СССР<…> Вполне сознавая свою ошибку, прошу все же принять во внимание сложившиеся для меня в годы оккупации исключительно тяжелые обстоятельства». Далее идут слова о желании выполнять обязанности, связанные с почетным званием советского гроссмейстера, играть на пользу Советского Союза и пр. Концовка: «Прошу Вас, Вячеслав Михайлович, помочь мне стать опять полноценным членом советской шахматной семьи. Таллинн, 7 апреля 1945 года. Пауль Керес» (Выш91-2).

 

    По словам Авербаха, позднее председатель Комитета физкультуры и спорта Н.Н.Романов, выйдя уже на пенсию, рассказывал ему о встрече в кабинете Молотова, куда был вызван он и министр госбезопасности В. Абакумов. Решался вопрос о Кересе. Романов защищал его, особенно напирая на то, что Керес вернулся в Эстонию накануне прихода советских войск, хотя мог остаться в Швеции. Абакумов был за суровые меры. Выслушав обе стороны Молотов неожиданно спросил: «если бы Керес остался в Швеции, он бы жил лучше, чем у нас? – Наступила пауза». И тогда Молотов подвел итог: «Всё ясно. Вопрос решен. Пусть Керес играет!». Не исключено, что вопрос был решен еще до встречи и не без участия Сталина — ПР

 

 В книге Хеуера сообщается, что кто-то  на допросах дал показания о помощи Кереса какой-то подпольной организации. Мария Керес категорически отрицала это (ясно, что в любом случае она не могла говорить иначе -ПР). Но, вероятно, у «органов» были какие-то основания подозревать Кереса, хотя вряд ли имелась возможность свои подозрения подтвердить (на последнем Коллоквиуме Март Лаар говорил, что на самом деле помощь Кересом какой-то нелегальной организации оказывалась, и материалы об этом вскоре будут опубликованы). Во всяком случае какие-то обвинения Кересу предъявлялись, он должен был их опровергать, находился под надзором.. Так, Kерес не принял участия в первых послевоенных выборах в Верховный Совет, и когда в Москве он захотел оформить визу для поездки за границу, его неожиданно спросили, почему он не голосовал (Хеу361). Не голосовал в Таллине, а спросили в Москве. Хорошо были информированы. Даже в 47, во время шахматного первенства СССР, которое Керес выиграл, поступила жалоба с подписями нескольких известных шахматистов, направленная против Кереса. Кто ее подписал, что в ней говорилось неизвестно, но существование этой жалобы подтверждал один из известных шахматных мастеров (там же). Жена Кереса вспоминает, что зимой 1945 года к ним домой вдруг пришел некий генерал госбезопасности из Москвы и хотел лично побеседовать с Паулем Кересом. По ее словам, эта беседа была довольно миролюбивой. Тот генерал даже дал свой московский телефон, чтобы Керес в случае надобности мог ему звонить (там же). Избави Бог от таких миролюбивых генералов, приезжающих беседовать с Кересом из Москвы! Корчной думает, что Кересу был навязан  тренером и Толуш, который, будучи активным работником Комитета госбезопасности, осуществлял не только тренерские обязанности. Если это так, то под контроль Комитета поступали сведения не только о политическом облике Кереса, но и о шахматной подготовке его к встречам со своими противниками. Никаких доказательств, насколько я знаю, Корчной не приводит, но слухи такого рода, по его словам, ходили (Хеу398).

 

  Подобная ситуация была на руку Ботвиннику и есть основания подозревать, что он ее использовал. Во всяком случае Борис Спасский прямо об этом говорил: «Ботвиннику хватило неосторожности прямо обвинить Кереса в коллаборационизме». А Карпов в одном из интервью немецкому журналисту заявил,
        898   что Ботвинник сделал все, чтобы Керес не мог вернуться к шахматам. До Ботвинника дошло, что ходят слухи, будто бы он хотел добиться ареста Кереса. Ботвинник, естественно, подобные слухи опровергает: «Я против него никогда не интриговал. Это ниже достоинства шахматиста: участие в немецких турнирах нельзя ставить в вину Алехину и Кересу» (там же). Не очень в это верится. Тем более, что самому Кересу Ботвинник говорил, что никогда не подаст руку такому человеку, как Алехин.

 

   Что же помогло Кересу спастись и даже успешно выступать в шахматных соревнованиях. Ходили слухи, что Кереса спас Микоян, говорили даже о Сталине, который якобы поинтересовался: «как играет Керес?»; услышав, что успешно, решил: «Пусть играет». Большинство таких слухов, вероятно – мифы. Но мифы характерные. Например, рассказ о вмешательстве Сталина. В нем отражено и сомнение вождя, можно ли разрешить Кересу играть, да и вообще, что с ним делать, и милостивое решение  Сталина, и понимание им, что разрешение играть и претендовать на звание чемпиона мира – вещи разные

 

  Что реально известно? Зимой 44-го года Керес отправил в Москву в Спорткомитет подробное письмо с просьбой дать ему возможность играть. Оно осталось без ответа. Написал Керес письмо и Молотову. Н.Каротамм, первый секретарь КПб Эстонии, которому письмо было переслано для принятия решения, вызвал Кереса, говорил с ним несколько часов и стал его поклонником и защитником. Мария Керес считала: «Мы всем обязаны Каротамму». Тем не менее в течение нескольких лет Кересу не разрешали выступать на всесоюзных соревнованиях, не позволили поехать на международный турнир в Гронингене, хотя он имел персональное приглашение. За границу он поехал только осенью 47-го года, на матч со сборной Англии, когда чемпионство Ботвинника практически было решено  (Хеу263). Такое решение принято не за шахматной доской. Это понимали многие.

 

     Гроссмейстер Эйве, экс-чемпион мира, Президент ФИДЕ (Международной шахматной федерации) писал о Кересе: «Когда я думаю о Пауле Кересе, читаю о нем или пишу предисловия к его биографиям, меня охватывает сильный протест против несправедливости жизни и общества по отношению к Кересу <…> С Кересом пришел к концу удивительный и в то же время трагичный эпизод в истории шахмат» (Хеу6). На вопрос о том, почему Керес не стал чемпионом мира, довольно смело ответил Борис Спасский, тогда сам чемпион мира. Выступая на лекции в Новосибирске, он сказал перед тысячной аудиторией: «У Кереса, как и у его страны, несчастливая судьба». О Кересе Спасский говорил более подробно и в начале 2006 года, на международном шахматном форуме памяти Кереса в Таллине, а потом в интервью радио «Свобода». Он знал Кереса с 55 г. и чрезвычайно высоко оценивал его значение, называл его  «некоронованным чемпионом», отмечал его превосходство, отрыв от остальных шахматистов и в шахматном отношении, и, особенно, в человеческом плане. По сути дела, Спасский повторил ту оценку, которую он дал Кересу много лет назад в Новосибирске, развивая ее. По мнению Спасского,  весьма вероятно, что Кересу не позволили бы стать официальным чемпионом мира. Он почти стал им перед войной. Но в 40-м году Эстония «попала под большевистскую оккупацию»; Керес вырос в демократической стране, происшедшие события для него – «колоссальная личная травма, не говоря уже о трагедии его маленького государства». После войны говорили, что в верхах обсуждался вопрос о запрещении Кересу вообще участвовать в международных   
      899   
турнирах, даже об аресте его. Кто-то из высокопоставленных, как будто, заступился за Кереса. Играть в турнирах ему разрешили. Но он для властей оставался чужим. Тем более, что и держался он независимо.

 

  В своей последней книге, о которой мы будем говорить далее, Виктор Корчной рассказывает о встрече Кереса с чешским правозащитником Людеком Пахманом после вторжения войск Варшавского договора в Чехословакию. Пахман возил Кереса «на встречу с интересными людьми». После возвращения в Москву «Кереса вскоре отделили и повезли на беседу – по-видимому, в секретные органы» (Кор95 — 96). В другом месте Корчной пишет, что запись сделала секретная полиция и уже вечером начались звонки из советского посольства (Хеу399).

 

  Об этом эпизоде упоминает и Спасский: «У Пауля Петровича начались хлопоты (после поездки в ЧССР в 1969 году. – Ред.). Однажды я случайно навестил кабинет Ивонина. Был такой Виктор Андреевич Ивонин, заместитель министра спорта. И там я увидел, как Пауль Петрович сидит согбенный, буквально так… И вы знаете, я просто заплакал» (Хеу397).

 

 О судьбе Кереса говорит и редактор книги о нем Ф. Малкин. Он прямо связывает его неудачи с советской системой: «Ведь его жизнь, по сути, ничем не отличалась от жизни других советских и не менее выдающихся гроссмейстеров. Достаточно вспомнить, как делали не выездными Ботвинника, Бронштейна, Таля, Корчного. Только за то, что они позволили вслух выразить свое мнение, отличное от мнения всемогущего ЦК КПСС. Еще можно вспомнить, как режиссировались отборочные турниры, в которых должен быть выявлен советский претендент на матч с чемпионом мира; как в Цюрихе ''Некто в штатском'' грубо разговаривал с нашими шахматистами (''Вы, что, в самом деле думаете, что приехали сюда играть в шахматы?''). Там, наверху, уже решили, кто должен играть матч с М. Ботвинником. Да, все наши великие, включая и чемпионов мира, играли на шахматной сцене действо по ''системе Станиславского''. Вот только режиссер со старой площади города Москвы был невеждой и не отличался высокой внутренней культурой и талантом, ибо весь шахматный мир понимал, в какой золотой клетке оказались наши шахматисты. Их ''кормили'' (давали возможность по разнарядке поехать на тот или иной международный турнир), некоторые пользовались особой благосклонностью в ЦК и Спорткомитете СССР, но тем не менее свободными они не были». В основном, со сказанным можно согласиться, но при этом следует помнить, что клетки были для разных лиц разными. Для Кереса одна из наиболее тесных и неудобных.

 

  Ряд видных шахматистов высказывали мнение, что Керес был бы прекрасной кандидатурой на пост Президента ФИДЕ. Он обладал всеми качествами, необходимыми для этой должности и пользовался огромным уважением среди шахматистов всего мира. Однако было одно «но»… Милунка Лазаревич, одна из сильнейших шахматисток мира своего времени, вспоминает о том, как гроссмейстер Эйве, срок президентства которого в ФИДЕ подходил к концу, искал себе преемника. Выходя от него, она встретила Кереса, подумала: «лучшей кандидатуры не найти» и обратилась к нему с вопросом: «Пауль Петрович, скажите мне откровенно: вы можете самостоятельно решать некоторые вопросы без влияния на вас советской шахматной федерации? Если да, то немедленно предложу вашу кандидатуру на пост Президента ФИДЕ. Проблем никаких не будет и доктор Эйве поддержит… Паулю было очень приятно такое услышать. Он засмеялся, потом задумался, вдруг покраснел и сказал с тоской: — Милунка, я могу самостоятельно только книжки
          900  писать» (подразумевались шахматные книги-ПР). О подобном варианте думал и Виктор Корчной. Он называет свою заметку о Кересе  «Он мог бы стать Президентом ФИДЕ» (Хеу398). Думается, что вряд ли. Советская шахматная федерация не допустила бы этого. Она и Эйве, а затем и Олафсона, за независимость их позиции, постаралась сменить. Кандидатура Кереса вряд ли оказалась для нее приемлемой.

 

   В связи с вопросом: почему Керес не стал чемпионом мира? – возникает другой, о том, кто им стал – Ботвинние. Мы не будем подробно на нем останавливаться, но несколько слов скажем. Один из разделов книги Хеуэра называется «Ботвинник и Керес: великое противостояние». В нем идет речь и о том, что Ботвинник и Керес довольно длительное время были те двое, из которых нужно было выбрать одного. Хеуер упоминает мемуары Ботвинника «К достижению цели» (1978), которые, по его словам, являются «необычным саморазоблачением». Ботвинник считает себя избранным, которому все позволено, и он «нередко срывает покров, когда другие предпочитают молчать». Ботвинник хорошо понимает, кто является наиболее сильным среди шахматистов нового поколения, т.е. наиболее опасным. «Для Ботвинника это значило, что именно с ним придется бороться всеми дозволенными средствами. Ботвинник нередко действовал отнюдь не в белых перчатках, но при том он был честный и открытый противник. Его отношение к Кересу не имело личной неприязни. Керес был для него главным препятствием к достижению главной цели» (Хеу323).

 

   Когда я перечитывал мемуары Ботвинника, у меня, как и при первом их чтении, возникло какое-то неприятное впечатление. В них много интересного. Становится понятным, что Ботвинник своим талантом, упорным трудом, настойчивостью при достижении цели во многом заслужил право стать чемпионом мира. Но ощущается в мемуарах и другое, объясняющее, почему его не любили многие выдающиеся шахматисты. Не только из возможной зависти. Мемуары проникнуты самолюбованием, ощущением своей избранности и поэтому вседозволенности, и в деталях личного поведения (до нелепой мелочности), и в способах решения важных задач. Завоевание звания чемпиона мира – главная из них, и я далеко не уверен, что Ботвинник никогда не переходил границы средств дозволенных, как считает Хейер. Тем более, что эта граница между дозволенным и недозволенным слишком зыбка, особенно в советское время и для советского человека, для такого, на которого делает ставку высокое начальство. Ботвинник был чрезвычайно сильным шахматистом, талантливым, умеющим работать, много сделавший для развития шахмат, один из основателей советской шахматной школы, завоевавшей восхищение во всем мире. О его достоинствах, заслугах, теоретических разработках, блестящих партиях можно говорить бесконечно долго, и все сказанное будет верно. Но верно и то, что к шахматной короне его привела не только шахматная игра. Если к Кересу начальство не благоволило, то Ботвинника оно сделало своим избранником, всячески ему содействовало и помогло стать чемпионом. Ботвинник умело пользовался сложившейся ситуацией, иногда сам проявляя инициативу, создавая благоприятное для себя положение вещей. Трудно сказать, в какой степени был этичным тот или иной его поступок, но принятых в советское время норм он прямо не нарушал. Если Керес всей своей сутью, обликом, действиями не укладывался в систему, то Ботвинник вполне соответствовал ей. Не знаю, в какой степени его следует за это осуждать? В какой-то мере ответ можно получить при вдумчивом
     901   чтении его книги «К достижению цели» (см. отдельное ее издание или сборник статей  «Аналитические и критические работы. Статьи. Воспоминания». М.,1987). Может быть, у читателя несколько прояснится вопрос о соотношении у Ботвинника цели и средств.

 

     Мы же будем говорить о книге в связи с судьбой Кереса. В начале ее Ботвинник говорит, что задачей книги является стремление информировать о том, что происходило в шахматной жизни. Первоначальные названия ( «Только правда», «Пишу правду») свидетельствовали о заявке автора, далеко не во всем выполненной.  Сразу появляется слово враги: они обвиняют Ботвинника в том, что он сводит с ними счеты, он сведение счетов отрицает, хотя наличие врагов признает: «Да, враги у меня были; слава богу, есть недруги и сейчас, но сводить счеты – не в моих правилах». Шахматная федерация, по словам Ботвинника, дала отрицательный отзыв на книгу. Но «Прослышал о воспоминаниях (совершенно случайно! — ПР) секретарь ЦК ВЛКСМ Б.Н.Пастухов<…>Месяца через два звонит <…> – Ночью прочел залпом, все в порядке. Будем публиковать» (Бот346). И книга была напечатана, несмотря на противодействие шахматной федерации, по решению бюро ЦК ВЛКСМ, т.е. по повелению свыше. Первая обстоятельная рецензия на книгу – статья В. Васильева «Парадокс о Ботвиннике». Ботвинник упоминает о ней и добавляет: «Но лучше было бы, если бы она не появлялась» (347). В сборнике «Аналитические и критические работы» Ботвинник отвечает Васильеву. Из ответа видно, что Васильев расхваливает Ботвинника, который даже отмечает «неумеренность похвал в мой адрес как шахматиста». Но Ботвинник решительно не согласен с частью рецензии, где речь идет о книге «К достижению цели»: «Основная идея рецензии состоит в том, что в книге отражена жизненная борьба, лицо Ботвинника, что автор субъективно честен, но объективно не вполне прав… По мнению Васильева, в этом виноват характер Ботвинника – жесткий, резкий, недоверчивый, нетерпимый, ничего и никому не прощающий, угловатый, педантичный, пристрастный, колкий, лишенный гибкости; Ботвинник не меняет решений, не всегда избирает за жизненной доской сильные продолжения… Вот из-за этого книга кое-кого обидела! Словом, в книге отражен сам Ботвиник, но в остальном… В этом и состоит парадокс, открытый Васильевым. Рецензент и выступил как адвокат ''обиженных''!» Ботвинник решительно не согласен с Васильевым. Он утверждает, что никакого парадокса нет: он выдуман Васильевым. Что же есть? «Мне пришлось в жизни бороться, но не из-за своего характера, хотя без него я и не смог бы бороться. Почему же так сложилась жизнь? В жизни мне повезло. Как правило, мои личные интересы совпадают с интересами общественными – в этом, вероятно, и заключается подлинное счастье. И я не был одинок – в борьбе за общественные интересы у меня была поддержка. Но не всем, с кем я общался, так же повезло, как и мне. У некоторых личные интересы расходились с общественными, и эти люди мешали мне действовать. Тогда и возникали конфликты. Все очень просто». Ботвинник останавливается на истории, которую приводит Васильев в доказательство своего мнения: в 1952 году четыре участника сборной СССР потребовали исключения Ботвинника из сборной; «в действительности эти гроссмейстеры свои личные интересы поставили выше общественных. Неужели это не очевидно?» (85). Очень удобная позиция: все, что соответствует твоим интересам – это интересы общественные, все, что не соответствует – противоречит общественным. И в борьбе за частно-общественные,
      902  т.е. свои, интересы не зазорно опираться на поддержку высоких инстанций, включать в сферу своих интересов Булганина, Молотова, Жданова, даже Сталина (404, 415-17, 419 и др.). В несколько затушеванном виде это и на самом деле – жизненная позиция Ботвинника, в справедливость которой он, вероятно, искренне верил. Ботвинник вообще «имел обыкновение обращаться по разного рода вопросам» в ЦК КПСС. Он рассказывал, «как его вызвали в ЦК на собеседование и благодарили за усилия, направленные на борьбу за мир во всем мире» (Кор353). «На всякий случай иду в ЦК партии», – говаривал Ботвинник (419). В. Хенкин рассказывает о стипендии, получаемой чемпионом мира: все ведущие шахматисты получали такие стипендии (да и вообще все ведущие спортсмены: считалось, что профессионалов-спортсменов в СССР не существует, но…были стиипендиаты); величина стипендий зависела от успехов. Чемпион и экс-чемпионы получали побольше; простые гроссмейстеры – поменьше; на стипендию мог рассчитывать только тот, кто не получал никакой заработной паты от государства, целиком посвятил себя спорту; это постановление касалось всех, кроме Ботвинника; специальным постановлением Совета министров СССР ему разрешалось получать и государственную стипендию и заработную плату по месту работы. В 71 г, когда Ботвиннику исполнилось 60 лет, он написал заявление в Госкомспорт об отказе от стипендии, так как перестал играть в соревнованиях, перешел на пенсию. Даже напечатал это заявление. Вполне корректно. Но примерно через год, отвечая на вопрос Хенкина, сказал ему, что стипендию ему продолжают высылать (судя по всему, он не протестовал против этого- ПР) «Знаете, кем подписано распоряжение о ней?», – спрашивал Ботвинник у Хенкина. Тот не знал.  «Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Оно висит у меня на стене над моим письменным столом в рамке», – чеканным голосом произнес Ботвинник… (Кор354). Это произошло где-то  в первой половине 70- х гг., уже после ХХ съезда КПСС, доклада Хрущева о культе личности, событий в Венгрии, Чехословакии. Ботвинник продолжал сохранять верность памяти Сталина. В последовательности ему нельзя отказать. В своей книге он пишет: «В девять лет я стал читать газеты и стал убежденным коммунистом» (Бот360). Не без выгоды для себя. Таким и остался.

 

   С удовольствием рассказывал Ботвинник о заведующем отдела кадров здравоохранения   (он ведал тогда физкультурой) Б.Д. Петрове. Петров посоветовал ему: «Действуйте по Маяковскому… И рассказал, что однажды Маяковскому в бухгалтерии Госиздата отказали в выплате гонорара. Пришел он через несколько дней с палкой: ''Платите?'' – ''Нет''. Тогда выбил палкой окно (дело было зимой) и, уходя, посоветовал: ''Вычтите из гонорара''. Пришел с палкой еще через несколько дней. ''Пожалуйста, Владимир Владимирович, получите…'' Посмеялись мы, и совет Петрова я принял на вооружение»  (419-20). Шутка. Но знаменательная. И действительно взятая «на вооружение». Когда на одном турнире ему попытались вручить вместо объявленного в деньгах приза старинные настольные часы, он решительно отказался и сказал главному судье, вспомнив рассказ Петрова о Маяковском: «Если будете вручать – при всех откажусь». Ботвиннику вообще нравились люди, умеющие, как и он, защищать свои интересы. Так с одобрением он говорит о Толуше, об его шутовстве: «Это была шутовская форма, за которой скрывался талантливый и неглупый человек» (421). Напомню, что Толуша, по словам Корчного, навязали тренером Кересу и что был он сотрудником ГБ.

 

        903  Примерно в то же время, что и рецензия Васильева на книгу Ботвинника, появилась статья в газете британских коммунистов «Морнинг Стар», где советского гроссмейстера представляли как «лояльного коммуниста сталинского периода», но воспоминания хвалили. Ботвинник посылает рецензию Пастухову и получает указание: «Готовьте второе издание» (347). Умелая работа!

 

  В краткой заметке о Кересе Ботвинник его хвалит, говорит о том, что «он был блестящим шахматистом <…> И человеческие его качества заслуживают уважения». Но указываются и «критические моменты: Паулю не хватало стойкости характера. Когда он испытывал давление большой силы, он просто-напросто играл ниже своих возможностей; видимо у него был и шахматный недостаток – Керес любил открытые начала. Он их чувствовал очень тонко. Современные же закрытые дебюты он, конечно, знал, но недолюбливал. Этим пользовались его партнеры. Иногда наше соперничество принимало излишне резкие формы, как это было в 1948 и 1959 годах. Увы, из песни слова не выкинешь! О наших неприятных стычках по молчаливому согласию мы в наших беседах никогда не вспоминали и впоследствии подружились» (35). О содержании стычек – ни слова. Но затронув вопрос о том, почему Керес не стал чемпионом мира, Ботвинник пишет: «Конечно, Паулю не повезло в его шахматной карьере. В другое время, вероятно, он стал бы чемпионом мира. А в 40 – 50-х годах нашего столетия с его поразительными результатами он мог завоевать первенство мира лишь потеснив с шахматного Олимпа автора этих строк. Справедливости ради добавим, что примерно в таком же положении оказались и Бронштейн, и Смыслов, и Таль» (35). Дескать, никто меня победить не мог; я – самый сильный. Без ложной скромности.

 

   Автора книги о Кересе, В. Хеуйере, на которую я ссылаюсь, можно заподозрить в национальном пристрастии (оба эстонцы). Но свидетельства других советских шахматистов, Спасского, Корчного, Авербаха и прежде всего воспоминания самого Ботвинника свидетельствуют о том, что чемпионом мира последний стал Керес не стал) не без вмешательства инстанций совсем не шахматных, а меры при этом использовались далеко не самые нравственные. Можно добавить, что так происходило не только в данном случае, а заслуги Ботвинника и на самом деле были весьма велики.

 

 Следующая ситуация непокорного властям шахматиста, на которой мы остановимся, связана с именами Б. Спасского и Роберта Фишера. Первый, став чемпионом мира в 69 году, должен был в 72 году играть матч с претендентом, американцем Робертом Фишером. К 15-ти годам тот демонстрировал феноменальные успехи. Он стал самым молодым гроссмейстером за всю историю шахмат. 8-кратный чемпион США, обладатель приза «Оскар», он вступал в борьбу с сильнейшими шахматистами мира и побеждал с поразительными результатами. В матчах с претендентами на звание чемпиона мира М.Таймановым и Б.Ларсеном он победил с разгромным счетом. Затем он в 71-м году в финальном матче претендентов победил экс-чемпиона мира Т.Петросяна (6,5 – 2.5). В Советском Союзе начальство забеспокоилось. Такого никогда не было после присвоения звания чемпиона мира Ботвиннику. Претенденты и чемпионы играли друг с другом, выигрывали или проигрывали, но все они были советскими. Угрозы потерять звание чемпиона не возникало. А здесь, после победы Фишера над Петросяном и выходом на матч со Спасским, она возникла – вполне реальная. Имя Фишера было у всех на устах, в том числе в Советском Союзе ( «этот шифер»,– говорили о нем далеко не 
             904  интеллигентные люди). Власти стали принимать меры, чтобы прекратить даже предположения о возможности его победы. Так, Отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС направляет 6 марта 72 г. справку в  ЦК КПСС о подготовке матча между Б. Спасским и Р. Фишером. В справке идет речь о том, что Комитет по физической. культуре и спорту (Павлов) информировал отдел, что в некоторых органах печати появляются статьи, пессимистично оценивающие положение в шахматном спорте нашей страны, создающие нездоровую психологическую обстановку перед матчем Спасский — Фишер. Как пример, приводится статья гроссмейстера В.Смыслова  «Час пик на шахматной доске», опубликованная в газете «Труд». Начинается специальное расследование, в ходе которого выяснилось, что Смыслов был не виноват, а пессимистические оценки внесены при редакционной правке без согласования с автором. Редколлегия получила замечание. На сотрудника, готовившего к печати статью Смыслова, наложили взыскание. Как показал дальнейший ход событий, сотрудник оказался прав. Пока же о пессимистических настроениях было доложено в ЦК, который среагировал и редакторы всех центральных газет получили предписание «улучшить спортивную информацию в печати», т.е. не допускать подобных публикаций  (Бох200).

 

   А матч все приближался. Газеты, после нахлобучки ЦК, пестрели сообщениями: Фишер делает то…, Фишер поступает так … делает не то, и поступает не так), а наш Спасский играет в теннис… Спасский играет в теннис .е. спокоен, уверен в победе, занимается спортом, готовясь к матчу). А власти как раз спокойны не были и пытались сорвать матч. Фишер давал для этого основания, выдвигал какие-то новые требования. Спасский же, вызывая недовольство властей, хотел играть. И матч начался. Сразу же возникли новые причины для отказа от матча. Фишер проиграл первую партию и не явился на вторую. При таком счете (2-0) Спасский имел возможность демонстративно уехать, сохранив звание чемпиона, но он предпочел продолжать матч и проиграл его (12,5: 8, 5).

 

  Совсем недавно, в конце января 06 г., ведущий радио «Свобода» Карэн Агамиров взял интервью у Спасского, возвращающегося из Эстонии, с международного шахматного форума, посвященного памяти Кереса. В Таллинне Спасский говорил, видимо, примерно то же. Он объяснял поражение в матче с Фишером тем, что, по его мнению, Фишер был в то время в шахматном плане сильнее; пик же игры самого Спасского относился к 65 –70 году; важным являлся и психологический фактор: в 71 году его «нервная система рухнула», во второй половине матча он имел пять выигранных позиций и ни одной из них не сумел выиграть. О Фишере Спасский отзывался с большим уважением, говорил, что с ним играть всегда было интересно. Ведущий напомнил слушателям, что в 92 г. Спасский согласился играть матч с Фишером в Югославии, вступился за американского гроссмейстера, когда тому грозила тюрьма за нарушение запрета правительства США поездок в Югославию, готов был сесть с ним в одну камеру. «Закон есть закон, но случай Фишера – особый случай», - считает Спасский. Кстати, за полученный гонорар  он купил восемь квартир для своих родных и друзей. Не очень-то корыстный поступок.

 

   Следует обратить внимание на то, что говорит Спасский о причинах психологических, о том, что еще до начала матча рухнула его нервная система. Он не разъясняет своих слов, обстоятельств психологического срыва не затрагивает. Но полагает, что, если бы скандалов с Батуринским было бы на два-три меньше, он набрал бы больше очков. Батуринский – злой гений многих шахматистов
  905   
международного класса, глава советских делегаций, высокопоставленный сотрудник ГБ. О нем подробно пишет в своих книгах гроссмейстер Виктор Корчной. Видимо, разногласия Спасского с начальством начались еще перед матчем, в связи с отказом сорвать его (возможно, были и другие причины, но названная мною явно среди них присутствовала). Тогда то и рухнула нервная система. Почти наверняка вызвало недовольство властей и желание Спасского продолжить матч после первых двух туров. Можно представить, какие скандалы устраивал Батуринский после такого решения, а затем при каждом проигрыше Спасского.

 

 Отношения между Спасским и начальством к 70-м годам складывались вообще не лучшим образом. В предшествующий период будущий чемпион мира был еще относительно благонамеренным. Где-то в 60-е годы, забыв о венгерских событиях 56 г.,  он с пафосом говорил о том, что Венгрию с Россией всегда связывали тесные узы вечной дружбы. Вероятно, искренне. К 70-м Спасский, как и Корчной, прошел хорошую школу. От его наивности, видимо, мало что осталось. Он держался независимо, смел свое суждение иметь, об его поступках рассказывали легендарные истории, анекдоты. В интервью Агомиров напоминает о них: Спасского перед каким-то международным соревнованием на партийной комиссии (решение ее было необходимым для выдачи визы) спросили: кто первый секретарь московского обкома партии?; он ответил вопросом на вопрос, приведя комиссию в смущение: а кто шахматный чемпион Москвы? В другой раз спросили: какие вопросы обсуждались на ХХУ съезде коммунистической партии? Ответ: те же, что и на ХХ1У. – Молодец, хорошо знаешь материал, — сказал будто бы председатель комиссии. Еще легенда: спросили, как Спасский повышает идейно политический уровень, а он попросил объяснить: что значит идейно-политический уровень. Еще одна легенда, о более серьезных предметах: Спасского попросили рассказать, что происходит в Италии (тогда много писали об итальянской мафии), а он стал рассказывать о Голландии; ему сказали, что он, видимо, не понял вопроса, Спасский возразил: в Италии я не был, а в Голландии был и привык делиться лишь собственными впечатлениями. – Вы что, газет не читаете? – воскликнул кто-то  из членов комиссии. – Я журналист по профессии. Как мне не знать цену нашим  газетам? К сожалению, чаще всего они врут. — А «Правда'»? – уже в полном негодовании. – «Правда» тем более, — отвечал Спасский.  Отказался он подписать заявление, требующее освобождения Анджелы Девис и т.п. Ныне Девис никто не помнит (темнокожая, коммунистка, обвиняемая в убийстве белого, судьи, ее в конечном итоге оправдали), а в то время ее освобождения требовали все советские люди. Но самое крамольное, видимо, его заявление о том, почему Керес не стал чемпионом мира нем мы писали выше).

 

   Вероятно, многие приведенные истории – легенды. Спасский сам говорит об этом в интервью Агомирову, хотя не опровергает рассказанного там, а кое-что добавляет.

 

Важно, что такие легенды связывались именно со Спасским. О Ботвиннике или Толуше подобного не слагалось. По словам Корчного, Спасскому, чемпиону мира,   всё прощалось, но, когда он проиграл Фишеру, у него возникли серьезные трудности. «Особенно трудным стал для него 1975 год, когда сама его жизнь была в опасности: КГБ старался порвать его связь с француженкой, удержать Спасского от женитьбы, не выпустить из Советского Союза» (Кор117). Существенно и другое: при выдаче виз именно об этом идет речь в большинстве легенд о Спасском) было на самом деле много до крайности нелепого, доходящего до анекдота уже писал, что 
          906  уезжающих на постоянное жительство в Израиль обсуждали на партийных собраниях, от них требовали общественных характеристик и пр.).

 

    О причинах своего отъезда из СССР Спасский говорит в интервью так: он был хорошо обеспечен, свободен, но, когда вы живете в богатом доме и вдруг почувствуете, что в нем нечем дышать, вы даже  голым можете выйти из этого дома и больше туда никогда не вернуться. Когда в 76 г. он оказался во Франции, «я почувствовал неизъяснимое счастье“: с деньгами было не легко, но можно ехать на любой турнир, общаться с людьми, не согласовывать каждый шаг с начальством. Деньги в тот момент особой роли не играли». Ныне Спасский – монархист. Он верит в восстановление в России монархии. Царь, по его мнению, не будет, возможно иметь административной власти, но нужен как знамя, имеет огромное цементирующее значение для народа; у Путина, по мнению Спасского, власть крайне велика, но нет никакой духовной власти. Ни за него, ни против Спасский ничего сказать не может. Сам он не порвал связей с Россией, бывает в ней, ведет журнал «Шахматная неделя». Надеется на провинцию, но считает, что разрыв между Москвой и страной очень велик и что он все более увеличивается.

 

       Существенное место в рассказе о борьбе ведущих шахматистов не только за шахматной доской занимает история гроссмейстера Виктора Корчного. Начальство его всегда недолюбливало. Прямой, независимый, резкий, непочтительный и непокорный, не желающий льстить важным персонам, пресмыкаться перед ними, жить по предписанным ими правилам, он, естественно, не нравился властям. Вначале никакого политического оттенка в этом не было. Но он мыслил, и не всегда официально, что было уже инакомыслием, хотя долгое время сам Корчной диссидентом себя не считал. Уже в 60-е – в начале 70-х гг. у него накапливается не только шахматный, но и политический опыт. Об уроках последнего он повествует в своих книгах «В далеком Багио», «Анти-шахматы», «Шахматы без пощады». Последняя книга ., 2006) как бы суммирует нападки властей на Корчного, связанные с его шахматной биографией. Знакомясь с его повествованием, может создаться впечатление, что гроссмейстер несколько сгущает ситуацию, дает иногда субъективную характеристику тому или другому шахматному деятелю, изображая все в слишком темных красках. При этом правдивость общей направленности его книг не вызывает сомнений. В книге «Шахматы без пощады» приводится большое количество подлинных документов из его досье, которые Корчному предложили купить. И эти документы придают особую ценность книге, исключая возможность субъективного искажения истины. Здесь ничего ни убавить, ни прибавить нельзя. Ясно: так было на самом деле.     Известный писатель В. Войнович в предисловии к книге пишет: «Эту книгу я читал как боевик или напряженный политический детектив, в котором есть не только текст самого автора, но и всякие документы, которые теперь стали отчасти доступны читателю» (6).

 

 Итак, начальство не слишком любило Корчного. Многие из действий советских властей в связи с проведением шахматных соревнований гроссмейстеру не нравились, и он нередко не скрывал своего недовольства. Нарушал иногда требования начальства (например, на Кюрасао осмелился посетить казино) (73). Об его проступках, неблаговидном поведении сообщалось особыми лицами, часто сотрудниками ГБ, входящими в состав каждой команды, отправляемой за границу. Сообщения хранились в личном деле, и получать визы становилось все труднее. Да и национальность Корчного вызывала подозрение (на половину еврей ). Тем не
      907   менее начальство относилось к нему более или менее терпимо: он успешно выступал на международных турнирах, прославляя советскую шахматную школу.

 

   Дело осложнилось к середине 70-х гг., когда Корчной стал серьезным претендентом на мировую шахматную корону. А у властей был свой претендент. Чемпионом мира в это время являлся американец, Фишер. Требовалось его победить во что бы то ни стало. В финальный матч претендентов вышли два советских гроссмейстера, Виктор Корчной и Анатолий Карпов. Перед властями, на самом высшем уровне, возник вопрос: на кого делать ставку. Нейтральным, согласно советским нравам, начальство оставаться не могло. Выбор заранее предрешен. С точки зрения шахматных критериев в пользу Карпова было немаловажное преимущество: он родился на двадцать лет позже Корчного. Но и у Корчного в шахматном плане имелось много сильных сторон. Однако, вопрос решался не на шахматном, а на политическом уровне. Поведение Корчного не нравилось властям. Карпов был свой, а Корчной – не свой. Первый и книги любит те, что нужно ( «Как закалялась сталь»), и ведет себя безукоризненно, по-советски. Из его биографии легко было создать стереотип, доступный сознаний масс: наш, чисто русский, советский, благонадежный, патриот. Понятно, кому отдавать предпочтение, создавать режим наибольшего благоприятствования. А в советских условиях противник фаворита становился врагом, ему объявлялась война, в которой все средства хороши. Война мощи всей огромной государственной системы с отдельным человеком.

 

    Начинаются шахматные поединки Корчного с Карповым. Уже в первом матче, когда оба они выступают как претенденты, создаются условия для победы Карпова. Матч назначается в Москве, хотя Корчной не хотел этого: «Обманным путем работник Спорткомитета Батуринский добился, чтобы матч был назначен в Москве – в уже подписанный мной документ он просто включил еще один пункт» (123). Корчной просил начинать игру в 16. 30, Карпов потребовал – в 17; конечно, удовлетворили его просьбу. Здесь, вероятно, важным были не 30 минут разницы, а психологический фактор: удовлетворяются просьбы лишь одного, другой абсолютно бесправен. Так оно и было: «Используя свое привилегированное положение, Карпов настоял на всех пунктах, которые считал нужными для себя» (там же). Власти изолировали Корчного, создали обстановку, которая настолько напугала ведущих шахматистов, что ни один из них не решился стать его тренером: «Со мной, моей женой, моими людьми боялись даже здороваться». Того, кто не боялся (Смыслова) «с почетом выслали из Москвы на международный турнир» (124). «течение матча, его спортивное, шахматное, психологическое содержание никогда не были освещены в советской печати <…> советские власти избрали фаворитом А. Карпова. Лучшие силы громадной шахматной державы были мобилизованы ради того, чтобы помочь ему выиграть этот матч – обеспечить должную тренировку, аналитическую работу перед матчем и в продолжении всего соревнования» (126). В итоге Карпов с трудом выиграл матч у Корчного, с минимальным отрывом в одно очко (12,5: 11,5).

 

   Успех Карпова встречен с ликованием. «Торжественная церемония закрытия матча. Речи, полные обожания, Карпова называют гением. Вручают призы<…>Центральные газеты на все лады расхваливали Карпова<…> Пора было наказывать меня. Этого момента ждали многие, ждали давно – наказать за свободомыслие, за различные нарушения правил советского гражданина, да и вообще – за попытку обыграть любимца советского народа <…> Карпов выступал в 
          908    прессе, рассказывал о своей уверенности в победе на протяжении всего матча, о своем заметном игровом превосходстве от начала до конца. Имя его противника старались не упоминать» (130). Никто из советских журналистов у Корчного ничего не спрашивал. Лишь один югославский корреспондент попросил ответить на несколько вопросов. Корчной рассказал ему «о некрасивом поведении Карпова во время матча, о том, что Карпов здоровался со мной сидя, что давал указания главному судье О'Келли, как тот должен поступать. Главное, я сказал, что противники, которых Карпов обыграл – Полугаевский, Спасский, Корчной – не уступают ему по таланту. Зато я похвалил его волевые качества. Далее я поддержал Фишера в его требовании не засчитывать ничьи в матчах на первенство мира. Особо я подчеркнул умение Карпова использовать все сопутствующие факторы себе на пользу» (131). Корчной напоминает, что через девять лет то же самое высказал о Карпове Ботвинник, в более резкой форме. Но это будет значительно позже, да и выступление Ботвинника власти резко осудили (об этом далее -ПР). Интервью с Корчным напечатано 2 декабря 74 г. в югославской газете «Политика». Оно вызвало негодование советских властей. На Корчного обрушились все. От него потребовали письменных объяснений. Дано указание об его травле. Застрельщиком выступал Петросян него были давние счеты с Корчным). 12 декабря 74 г. в газете  «Советский спорт» напечатана заметка «По поводу одного интервью Корчного», в которой тот резко осуждался, обвинялся в том, что написал неправду «о победителе матча, нашем соотечественнике, надежде советских шахмат Анатолии Карпове». Петросян довольно подробно цитировал заметку югославской газеты, чтобы читатели почувствовали крамолу выступления Корчного. И добавлял от себя: «Этот отзыв звучит резким диссонансом во всей мировой печати, которая высоко оценивает шахматное дарование Карпова. В нем сквозит уязвленное самолюбие побежденного, нежелание признать свое поражение» (132). Вероятно, Петросян не только сводил счеты со своим недругом. В его заметке ощущается желание отмежеваться от тех, кого похвалил Корчной, от строк о самом себе ( «Я считаю, что Петросян, которого я победил в полуфинале, по пониманию шахмат стоит выше Карпова») (там же).

 

 За Петросяном последовало выступление шахматной федерации СССР. Затем стали публиковать письма трудящихся. В «Советском спорте», под шапкой «Неспортивно, гроссмейстер». Начиналась подборка редакционным вступлением: «В редакцию идет поток писем, и не в одном из них нет ни слова в защиту В. Корчного». Затем давались выдержки, осуждающие Корчного. Среди них и капитан днепровского пароходства, и безвестный Коган из Москвы, и студентка КГМИ?? из Куйбышева, и доцент пединститута из Омска, выражающий негодование 180 студентов (133). Всё, что бывало много раз, при требованиях простых трудящихся расправится с врагами народа, с Ахматовой или Зощенко, с Тарковским или Шостаковичем. Та же терминология, тот же стиль. Заканчивалась подборка редакционным подведением итогов: «Чего же просят, вернее, чего же требуют читатели? Публичных извинений Корчного перед всеми любителями шахмат. Так считают несколько сотен читателей, приславших в эти дни письма в редакцию». И подпись: В.Панов, редактор отдела писем. Пришлось Корчному писать короткое письмо — извинение, напечатанное в «Советском спорте». Начальство не признало его достаточным. «За его публикацию главный редактор газеты получил выговор» (там же)

             909   Газетной проработкой дело не ограничилось. Заместитель Председателя Комитета физкультуры и спорта В.Ивонин сообщил Корчному, что за «неправильное поведение» он уволен на год из сборной команды СССР с понижением стипендии, с запрещением один год участвовать в международных турнирах за границей. При этом Ивонин добавил: «Если вы дальше будете себя так вести, мы можем с вами расстаться – я не боюсь этого слова» (134). Ленинградское начальство добавило к московским карам лишение Корчного права публиковать шахматные статьи, выступать с шахматными комментариями по телевиденью. На время ему запретили выступать с сеансами и лекциями. Квартира его прослушивалась, иностранная почта не доходила. Перестали поступать югославский и английский шахматные журналы. Упорно распространялись слухи, что он подал заявление на выезд в Израиль. Через несколько месяцев ему разрешили сеансы и лекции, но стали на них присылать контролеров из горкома партии, объяснявших ему, что у него не то и не так, как следует. Стали вызывать на воспитательные беседы в партком

 

 Уже в ноябре 74 г., на закрытии матча с Карповым, Корчной решил: «Я уезжаю». Далее становилось все яснее, что в СССР у него не осталось никаких перспектив. Вероятно, он понимал, что никогда ему не дадут победить Карпова в честном поединке. А такое намерение у него, вероятно, было. Будущее показало, что для такого намерения у него имелись основания. Но как оказаться за границей?

 

 В начале 75 г. шла подготовка Карпова к матчу с Фишером. Советских гроссмейстеров начальство заставляло писать характеристики на Фишера, с анализом его игры. Корчной отказался это сделать. Но из него все же выдавили какие-то строчки. А между тем необходимость в подготовке отпала. Фишер опять выдвигал перед началом матча какие-то требования. Частично их удовлетворили, частично нет. Что удовлетворили, что нет, какие условия были выдвинуты Карповым, советской стороной мне не известно. Во всяком случае  Фишер отказался играть матч. 3 апреля 75 г. решением ФИДЕ его лишили звания чемпиона мира. Чемпионом, без какой-либо игры на завершающей стадии, как и Ботвинник, стал Карпов.

 

   Поведение Фишера, по мнению многих, – результат определенной психической неуравновешенности, особой нервной недостаточности, известной врачам: страх перед началом партий, перед зрителями. Такой страх Фишер испытывал в начале матча со Спасским. Но последний хотел играть, шел на уступки, и страх удалось преодолеть, несмотря на желание властей сорвать матч. В матче же с Карповым желания претендента и властей, видимо, совпадали. Матча не хотели и он не состоялся.   Может быть, в состоянии Фишера произошли изменения к худшему и на этот раз договорится с ним не было возможности. Но весьма вероятно, что Карпов и поддерживающие его властные структуры к договоренности особо не стремились. Если же, при отказе Фишера, матч играли бы еще раз два претендента, Карпов и Корчной, еще не эмигрант, на территории СССР, выиграть его Корчной не имел ни малейшей возможности. Так что чемпионом в сложившейся ситуации в любом варианте становился Карпов. Судьба благоприятствовала ему. Может быть, как и Ботвинник, он в нужных случаях чуть-чуть ее подправлял.

 

    А Корчной в это время готовился к побегу. Перебрав разные возможности, он понял, что единственный путь – стать невозвращенцем. Помог ему, как это ни парадоксально, Карпов, отнюдь не из гуманных соображений. В заграничные турниры Корчного посылать перестали, как и Спасского. А Карпов сообразил, что в 
        910  таком случае умаляется значение его победы над ними: они дескать не серьезные противники, и в СССР их ругательски ругают, и в серьезных международных турнирах они выступать не способны. И он посодействовал поездке Корчного на турнир в Голландии, в котором Корчной разделил первое-второе место. Во время турнира он дал интервью агентству «Франс Пресс», где говорил о преследованиях Спасского, об антисемитизме в Советском Союзе, о советском решении бойкотировать шахматную олимпиаду в Хайфе. В тот же день интервью было передано на Советский Союз. Друзья, прослушав его, сказали, «что если теперь я вернусь в СССР, то мне будет закрыт выезд надолго, а может быть навсегда» (141). Вопрос о невозвращении был решен Корчным ранее, но он собирался вернуться в СССР и уехать из него через несколько месяцев. Интервью изменило ситуацию, и Корчной попросил у голландского правительства политического убежища. Спасский действовал другим путем – развелся со своей советской женой, женился на француженке, из семьи русских эмигрантов, внучке деникинского генерала, сотруднице французского посольства в Москве. Он посетил самые высокие сферы советского руководства, «получил разрешение покинуть СССР и обосноваться в Париже» (167). Обоих гроссмейстеров, одних из самых сильных, выдавили из СССР.

 

 Скрыть бегство Корчного оказалось невозможным. Сперва выступил ТАСС, в передаче для Запада. Затем опубликовала сообщение и заявление советская шахматная федерация. В них говорилось об отказе Корчного вернуться в СССР, о благоприятных условиях, которые ему создавали, о болезненном самолюбии, непомерном тщеславии, апломбе Корчного, о многократной критике этих его качеств, о том, что «каждый раз Корчной каялся и обещал сделать необходимые выводы», но продолжал вести себя по-прежнему, о поведении его на матчах претендентов в 74 г., когда он «хвастливо объявил себя единственным шахматистом, способным бороться за мировое первенство». Корчной обвинялся и в грубости, в устройстве скандалов, в нарушении международных правил, обязывающих шахматиста вести себя «в соответствии с высокими принципами спорта, джентельменства» (149). Позднее, при нарушении предварительных договоренностей на матче в Багио, Батуринский цинично заявлял: «а мы не джентльмены''; уж чем угодно, а джентльменством в Советском Союзе не пахло, а здесь и его извлекли для обвинения Корчного. Особенно в заявлении подчеркивались бестактность и грубость Корчного в связи с поведением после матча с Карповым: „желчными и безответственными были его интервью после проигрыша матча, в которых он неуважительно отзывался о победителе и всячески принижал его игру и результат соревнования в целом“. В общем в сообщении о заседании федерации на Корчного выливалось целое ведро помоев, он обвинялся во всех возможных грехах, а в итоге говорилось о решении дисквалифицировать его, лишить всех званий и самое важное – поставить „перед Международной шахматной федерацией вопрос об исключении его из предстоящего соревнования претендентов на звание чемпиона мира“ .е. наказать и убрать самого опасного соперника Карпова). Здесь же приводилось заявление советской федерации шахмат с требованием перенести из Израиля в другую страну проведение  олимпиады командного чемпионата мира и конгресс ФИДЕ, а также отказ участвовать в этих мероприятиях, если советские требования не будут выполнены. Требование обосновывалось тем, что „правящие круги Израиля проводят политику агрессии в отношении соседних арабских государств и продолжают расправы с населением 
             911  оккупированных арабских территорий“ (150) Целая серия ультиматумов, которые не были приняты.

 

   Напечатано и направленное в „Советский спорт“ письмо 31 гроссмейстера. Вернее, они его подписали. Сочинили письмо, как утверждает Корчной, Батуринский и Авербах. В письме выражалось чувство возмущения и презрения к Корчному, полное одобрение решения шахматной федерации СССР. Аналогичное письмо опубликовал и Карпов, но отдельное, не захотел смешиваться с остальными. Письмо гроссмейстеров не подписали четыре шахматиста: Ботвинник – он вообще не подписывал коллективных писем, Спасский – он уже перебрался во Францию и его поступок ничем ему не грозил, Бронштейн и Гулько – у которых были после этого неприятности в оформлении виз.

 

    В связи с тем, что Корчной попросил политического убежища в Голландии и Шахматный союз этой страны „взялся представлять его интересы в соревнованиях на первенство мира“, Спорткомитет СССР предлагал наказать Голландию, оказывающую „поддержку шахматистам, эмигрировавших из СССР и других социалистических стран“,  действия которой имеют „недружественный характер по отношению к СССР“: „сократить направление советских шахматистов в Голландию<…>и ограничить приглашение голландских шахматистов в СССР“. Кроме Корчного называются имена других шахматистов-эмигрантов: Г.Сосонко, А. Кушнир, Л.Ковалека – чешского шахматиста. Здесь же называется президент ФИДЕ М.Эйве, виновный в проведении матча с Сосонко „в явно пропагандистских целях.“. Вообще Эйве всё более не устраивает Комитет по физической культуре и спорту, который направляет в ЦК КПСС информацию о необходимости его отставки: „в последние годы М.Эйве систематически и довольно последовательно игнорирует многие предложения социалистических стран и осуществляет мероприятия, свидетельствующие о его проамериканской и просионистской ориентации, не стесняясь подчас принимать решения, ущемляющие законные интересы советских шахматистов. Особенно это проявилось в период подготовки матчей на звание чемпиона мира между американским гроссмейстером Р. Фишером и советскими шахматистами Спасским и А.Карповым. В 1974 –1975 гг., несмотря на возражения шахматных федераций СССР, социалистических стран, а также ряда арабских стран, М. Эйве принял решение провести шахматные олимпиады в Израиле. Ошибочность этого решения в настоящее время очевидна всем Израиль собираются приехать только 30-35 делегаций, в то время как на предыдущих олимпиадах были шахматисты более 70 стран из 93, состоящих в ФИДЕ), однако М. Эйве упорно продолжает заявлять, что и в этом случае он не отменит олимпиады в Израиле. Свидетельством односторонней ориентации М. Эйве является и его нежелание объективно разобраться в ситуации, сложившейся в связи с изменой Родине гроссмейстера Корчного. С первых же дней, как Корчной остался в Нидерландах, М. Эйве систематически выступает в защиту его прав на участие в матчах претендентов на звание чемпиона мира по шахматам в 1977 году, хотя в конфиденциальной беседе уже обращалось внимание М. Эйве, что ФИДЕ в соответствие с Уставом не должна вмешиваться во внутренние дела национальных федераций. Неспособность М. Эйве управлять ФИДЕ проявляется и при решении многих других вопросов. Видно, сказывается и его преклонный возраст (75 лет). В связи с этим Спорткомитет СССР полагает целесообразным совместно с другими социалистическими странами начать закрытые переговоры о подборе кандидатуры
        912    на пост президента ФИДЕ (может быть, от Югославии) с тем, чтобы в конце 1976 г. – начале 1977 г. публично выступить с требованием отставки М. Эйве. В соответствии с Уставом ФИДЕ, официальные перевыборы президента должны состояться в 1978 году“ (149 — 54). Все приведенные документы свидетельствуют о наглом, грубом вмешательстве советской шахматной федерации в деятельность ФИДЕ, об уверенности шахматного руководства СССР в праве и возможности диктовать свой волю. Придерживаясь принципа школы Молотова - Вышинского в переговорах с иностранцами: «Поскольку мы, то есть Советский Союз, сильнее всех на свете, мы не принимаем никаких условий – мы навязываем их!» (82). Навязывать свои условия не всегда удавалось. Корчного не смогли устранить от борьбы за шахматную корону.

 

   В 1978 г. Эйве перестал быть Президентом ФИДЕ, но на его место избран не ставленник СССР, а представитель Исландии — Ф.Олафсон. Он оказался человеком объективным, нейтральным, выступал с требованием разрешить жене и сыну Корчного выезд из СССР. Но продержался на посту Президента он недолго, всего один срок. А с 82 г. Президентом стал Ф. Кампоманес (Филиппины), который продержался Президентом три срока, 14 лет, пока его не сменил на этом выгодном для него посту русский кандидат Илюмжинов. Будучи креатурой советского руководства, избранный при активной поддержке его, Кампоманес послушно выполнял все пожелания советской шахматной федерации, получая за свои услуги довольно крупные материальные поощрения. Отнюдь не бедняк, Кампоманес, впервые в истории ФИДЕ, назначил себе ежегодное жалование в 150 000 швейцарских франков. «Но и этого ему было мало. В конце 2003-го года суд в Маниле установил, что во время проводившейся там Всемирной шахматной Олимпиады – 1992 Кампоманес прикарманил из отпущенных правительством страны на проведение соревнования денег сумму, равную 180 тысячам евро, и присудил Кампоманеса к тюремному заключению на 1 год и 10 месяцев» (213). Кампоманес уже во время первого матча Карпова с Корчным безоговорочно стал на сторону первого, активно участвуя во всех кознях против Корчного. Карпоманес – называли его. Об его зловещей роли Корчной подробно пишет в своих книгах.

 

  И Корчной, и Карпов согласились на проведение матча на Филиппинах, но Корчной не знал, что в 75 в Маниле, столице Филиппин, появилось советское посольство, а перед началом матча, в январе, в Манилу приезжал Батуринский и обо всем договорился с Кампоманесом, не без выгоды для того (181).

 

   Еще до начала матча возник вопрос о семье Корчного. Его жена и сын остались в Советском Союзе и им не давали выездных виз. Власти действовали довольно подло. Игорь учился в политехническом институте. При оформлении визы от него потребовали какую-то справку. Институт ее не выдавал. Пришлось подавать заявление об отчислении из института. Только того и ждали. Сразу прислали повестку о призыве в армию (институт давал отсрочку). Служба в армии, помимо прочего, означала дальнейшую невозможность выезда (всегда можно мотивировать отказ знанием военной тайны). Возникла нужда скрываться. В различных местах, в том числе в Эстонии, в Тарту. Всё же сумели выследить и в ноябре 79 г. арестовали. Осудили на два с половиной года. Просидел в лагере от звонка до звонка. Хотели вновь призвать в армию. При отказе дать повторный срок. Но протест мировой общественности, в том числе шахматной, заставил выпустить семью Корчного. Тем 
   913
   более, что матч с Карповым окончился и Корчной не стал чемпионом. Логика бандитов (см. главу «В руках инквизиции» в книге «Шахматы без пощады»).

 

  Но вернемся к матчу. В начале июля 78 г. группы Корчного и Карпова приехали в Багио (Филиппины), перед началом матча. Группа Корчного состояла из пяти человек. Группа Карпова – из четырнадцати. Во главе ее стоял В. Д. Батуринский – полковник юстиции в отставке, бывший помощник главного прокурора советской армии, заслуженный юрист РСФСР, заместитель председателя Шахматной федерации СССР, связанный с ГБ, шахматный жандарм, как его называли. В группу Карпова входили три тренера (один из них, Таль, был замаскирован под корреспондента), врач, спортивный тренер, повар, психолог-парапсихолог, шеф-юрист, два переводчика, пресс-атташе; «По самым скромным подсчетам, в группе было 6 агентов КГБ». По ходу матча к Карпову приезжали крупные шахматные советские руководители, в том числе председатель шахматной федерации СССР В. Севостьянов, а также работники советского посольства в Маниле. Состоялась первая пресс-конференция советской делегации. Её шеф, Батуринский, сказал: «Мы приехали играть в шахматы, в чистые шахматы». Почему-то никто его не спросил: зачем их так много? На вопрос о семействе Корчного, которое не выпускали из СССР, Батуринский ответил: «Мы приехали играть в шахматы, больше ничего не знаем» (186). С этого выступления началось вранье.

 

   Наступление группы Карпова началось с первого тура, и не на шахматной доске. Перед каждым участником, как обычно на соревнованиях, стояли флажки его страны. У Карпова – советский. А у Корчного? Батуринский требует, чтоб он играл с табличкой «без гражданства». Жюри против, они считают, что нужно дать швейцарский флаг: «Батуринский исчерпал все аргументы. Тогда он в бешенстве кречит: ''Я ответственный представитель советского государства. Если у Корчного будет флаг, мое правительство не согласиться начать этот матч!''. И хлопает дверью… В порядочном обществе такое поведение квалифицируется как шантаж, как орудие терроризма, но черный полковник на службе государства-медведя не стыдится вести себя как бандит». На всем протяжении матча. (187). И такое наглое поведение, как не редко в подобных случаях, имеет успех. На следующий день большинство в жюри решает о лишении Корчного флага – юридического равенства в матче. Первое поражение Корчного, которое должно выбить его из колеи, задуманное, конечно, заранее. Вот тебе и «чистые шахматы».

 

  Затем по желанию советских меняется расписание: Карпов суеверен и не хочет играть по понедельникам как осуждали Фишера за отказ играть по субботам!). После четвертой партии «в зале появился один странный субъект – человек, бесспорно, связанный с Карповым». На вопросы: кто он?, — члены советской делегации отвечали: «придет время – скажем». Появившийся оказался В. Зухарем, советским парапсихологом. Он сидел у самой сцены, не шевелясь, все пять часов игры, видимо проводя гипнотические сеансы с Карповым перед игрой и подбадривая его во время партии. После игры Зухарь старался чаще встречаться с Корчным, давая ему понять, что он действует и будет действовать на него, мешая думать. Трудно сказать, насколько реально было воздействие Зухаря, но Карпова оно сильно поддерживало, а Корчного травмировало. Оба преувеличивали, вероятно, роль Зухаря в их игре, что и было его задачей. Он реально мешал Корчному играть партию, а Карпову помогал. Корчной потребовал пересадить Зухаря из четвертого ряда в седьмой, туда, где сидела вся советская делегация. В конечном итоге
           914   соглашение по этому вопросу было достигнуто, «джентльменское соглашение». Батуринский уведомил, что Карпов согласился с тем, чтобы Зухарь, начиная с 18-й партии и до окончания матча, находился в секторе, отведенном для советской делегации. Зухарь пересел в седьмой ряд.

 

 Перед самым началом одной из партий Карпов отказался от рукопожатия – освященного веками ритуала (до этого он прекрасно пожимал руку Корчного, но здесь нанес еще один, заранее подготовленный, психологический удар). По словам Корчного, ни одно его предложение жюри не принимало, ни один протест не был удовлетворен, в то время как любое пожелание Карпова безоговорочно выполнялось организатором матча – Кампоманесом. Помощников, пытавшихся оказать Корчному психологическую помощь, блокировали члены советской делегации, а двух, при активном содействии Кампоманеса, обвинили в уголовном преступлении, запретили показываться на игре, жить в одном отеле с Корчным, даже показываться в нем. В конечном итоге, двух помощников, йогов, изгнали вообще из Багио, так как Карпов заявил, что боится за свою безопасность и, если их не удалят, он отказывается играть (все время делаются попытки сорвать матч либо психологически травмировать Корчного). Потребовали сменить и руководителя группы Корчного, госпожу П.Лееверик, хотя Президент ФИДЕ Эйве заявлял, что нет никаких причин ее менять

 

(208). Я не останавливаюсь подробно на содержании матча. О нем можно узнать из книг Корчного. Для моей темы важно другое: как беззастенчиво и нагло советские власти добивались своих целей, не гнушаясь любыми средствами. Остановлюсь лишь на финише, особенно показательном. Перед последней партией, как и в турнире претендентов в Москве, счет оказался равным, 15. 5: 15. 5. Все зависело от последней партии. И тогда группа Карпова нанесла решающий удар, опять не на шахматной доске. Процитирую Корчного: «Я приезжаю на игру.. Меня встречает строй советских – все тут. В глазах скрытое торжество, злорадство. Мне невдомек, что происходит. Начинается игра. В четвертом ряду сидит Зухарь. Я его не вижу, я только чувствую, что Карпов заиграл опять, как в начале матча<…> Почему Зухарь опять впереди? А тот (Батуринский -ПР) ответил: ''Это было джентльменское соглашение. Оно обязательно только для джентльменов!''» (209). Следовало бы остановить игру, но никто этого не сделал. В руководстве жюри оказались скрытые агенты Карпова. Влияние Кампаманеса было очень велико. Корчной подозревает, что и заготовленная им новинка оказалась заранее известна Карпову: «кто-то  меня предал». И в последний момент, когда партия была отложена в проигранном положении, участник его команды, по мнению Корчного, предавший его, английский гроссмейстер Кин, позвонил судье и без ведома Корчного сообщил, что тот сдает партию. Протестовать было бесполезно. Партию нужно было сдавать. Но не так, как это сделано. Корчной отказался прийти на закрытие матча, обратился в международный суд справедливости в Гааге с требованием отменить результаты матча. Но это воспринималось, как свидетельство нежелания признать закономерность своего поражения: после драки кулаками машет. На заседаниях ФИДЕ в Буэнос-Айресе Компаманес и его сторонники уговорили большинство делегатов, что в Багио все было нормально. Заседание Бюро ФИДЕ в Граце решило, что поведение Корчного было «просто безобразным». Заслушав доклад Кампоманеса и заявление Кина бюро приняло резолюцию: матч проведен великолепно, жюри прекрасно поработало, а «преднамеренные действия и оплошности», допущенные Корчным, «не соответствуют спортивной этике шахмат и общепринятым правилам
         915  поведения, а также наносят вред достоинству, престижу ФИДЕ» (212- 13). Когда Корчной попросил материалы этого заседания, ему заявили, что они строго секретны. Кампоманес после матча приобрел мощную поддержку советской федерации, что помогло ему вскоре стать президентом ФИДЕ и принесло большие материальные выгоды. Что мог делать Корчной, за которым никто не стоял, против объединенного давления руководства советской зоны, зоны стран народной демократии и зоны Азии, главой которой явялся Кампоманес. Корчному к тому же приходилось бороться за возможность эмиграции его жены и сына. Он обращался в многие международные инстанции, но никто не мог ему помочь. В 79 он, написав книгу о матче в Багио, обратился к Карпову, затем к Брежневу, обещая не публиковать ее, если выпустят семью. Никакого ответа.

 

   А между тем за событиями матча в Багио внимательно следило советское руководство, на самом высоком уровне. Дело Корчного рассматривалось в амстердамском суде, который вызвал Карпова. Комитет по физической культуре и спорту 21 ноября 79 г. докладывал об этом рассмотрении, под грифом «секретно» в ЦК КПСС. Естественно, в своей трактовке. Сообщалось о решениях различных инстанций ФИДЕ, осуждающих Корчного, оправдывающих Карпова и высоко оценивающих действия Кампаманеса и жюри во время матча. Оказывалось, что все было прекрасно, кроме поведения Корчного. Иск Корчного был передан в Советский Союз по дипломатическим каналам. Сперва вручение его отклонили, так как иск не сопровождался переводом на русский язык. Затем было заявлено, что амстердамский суд не имеет права рассматривать подобные дела: «Требования, чтобы национальный суд отменил или изменил эти решения (решения ФИДЕ- ПР) являются беспрецедентными в практике деятельности всех международных спортивных объединений. Обращение Корчного в суд явно преследует цель попытаться дискредитировать результаты матча в Багио и его победителя, признанные всем шахматным миром. Учитывая недоброжелательное отношение некоторых голландских органов к СССР и поддержку, которую находят в этой стране антисоветские заявления и публикации Корчного, можно допустить принятие амстердамским судом любого решения». Поэтому Комитет предлагает Карпову и Шахматной федерации СССР  «игнорировать судебную процедуру амстердамского суда, не представлять ему никаких документов, а вызов Карпова в судебное заседание<…> вернуть посольству Нидерландов в СССР через МИД СССР с сообщением об отказе Карпова принять его». Комитет просит согласия на предлагаемые меры. Подписан документ председателем комитета С.П.Павловом.

 

  На сообщение и предложения Комитета физической культуры и спорта среагировал  6 декабря 1979 г. Отдел пропаганды ЦК КПСС. За подписью зав. Отдела Е. Тяжельникова составлен новый документ, повторяющий в несколько сокращенном виде содержание присланного Павловым. Видно, что Отдел пропаганды обсудил вопрос с МИД-ом и КГБ и согласен с Комитетом физкультуры:  «Предложения Спорткомитета СССР поддерживаем. Просим согласия». Таким образом окончательное решение должна принять инстанция еще более высокая, чем отдел пропаганды. Все приведенные в данном случае документы идут под грифом «секретно» (215-1 9). Всё по принципу: плевать мы на вас хотели. И с утверждением на самом высоком уровне.

  Значительно позднее матча выяснились некоторые детали, о которых Корчной ранее не знал. В 98 г. перебежчик из КГБ Митрохин сообщил, что для обеспечения
         916
  успеха Карпова на Филиппины было послано 17 офицеров КГБ. Об этом рассказал Корчному и Таль в 90 г. Корчной пишет, что о многом догадывался, но не знал, что ставкой в этом матче была его жизнь – «в случае выигрыша я был бы умерщвлен, к этому были всё подготовлено <…>матч был не шахматным, а политическим событием. Это был поединок советского военизированного отряда с чуждой, заведомо антисоветской группой. При молчаливом нейтралитете всего остального мира. Где политическое всячески выпячивалось руководителями советского отряда <…> для СССР политика – главное, чем бы его люди не занимались, и шахматы, невинные шахматы – это тоже проводники политики Советского Союза, политики навязывания своего влияния по всему миру <…> ФИДЕ неоднократно заявляла, что она – вне политики. Неправда!» (233, 238).

 

  Власти организовали бойкот советскими шахматистами тех турниров, в которых участвовал Корчной. Но иногда, когда нужно было, этот бойкот нарушался. Только по разрешению высоко стоящих властей. Так разрешили играть в турнире, проводившимся в Америке весной 81 г., двум советским шахматистам, узнавшим в последний момент, что в турнире выступает Корчной. Чтобы добиться такого разрешения понадобился многоступенчатый обмен телеграммами и письмами между посольством СССР в Вашингтоне и Москвой. Посольство сообщило в Москву о неожиданном участии Корчного в турнире и запросило: что делать? И вновь председатель Комитета физкультуры Павлов должен был обратится в ЦК. 31 марта он отправляет туда сообщение о сложившейся ситуации: «В предыдущие годы от международных соревнований, в которых играл Корчной, советские шахматисты отказывались. При чем, несмотря на то, что об отказах соответствующие организации оповещались заблаговременно, зарубежная пресса и некоторые представители шахматной общественности критиковали за это советскую шахматную федерацию. Вместе с тем советские шахматисты <…> встречались с Корчным в официальных отборочных и финальных соревнованиях за звание чемпиона мира. Учитывая политическую обстановку в США и то, что этот турнир проходит накануне предстоящего в сентябре с.г. матча за звание чемпиона мира между А. Карповым и Корчным, Спорткомитет СССР полагает возможным, в порядке исключения, разрешить советским шахматистам участие в международном шахматном турнире, проводимом в США. Участие советских гроссмейстеров в данном турнире позволит получить дополнительную информацию о Корчном, уровне его шахматной подготовки, а также проверить по заданию тренерской группы А.Карпова некоторые дебютные варианты в игре советских шахматистов с Корчным. Просим согласия» (231). Доводы показались убедительными (использовать советских шахматистов как разведчиков Карпова перед матчем с Корчным – задание специальной группы его подготовки) и ЦК милостиво дал согласие. Выиграв партию у Юсупова, Корчной сразу ушел, без ее анализа. Западные шахматисты сочли это некорректным. Они и не подозревали, что для такого анализа требовалось бы новое разрешение ЦК.

 

  Не исключено, что восприятие Корчным победы Карпова в известной степени субъективно, не во всех деталях точно передает ситуацию. Но в главном, в основном содержание его книг не вызывает у меня сомнения. Слишком органично вписывается оно в весь комплекс действий советского руководства в подобных случаях. Очень уж убедительно подтверждается приводимыми в последней книге
            917  документами. Из них-то слова не выкинуть и другого не вставить! Да! Так было, а во многом и сейчас есть.

  Дальнейший рассказ, о матче Корчного и Карпова в Мерано лишь дополняет то, что уже понятно. Этот скандальный матч и сопровождающие его документы – вершина советской борьбы за удержание звания чемпиона. Рассказ Корчного о нем сопровождается целой серией документов, полученных им в 94 г., выкупленных из канцелярии ЦК КПСС (154).

 

   Прошло три года после матча в Багио и Корчной, выиграв ряд отборочных соревнований, снова завоевал право играть матч с Карповым на звания чемпиона мира. Он должен был проходить в Мерано (Италия). Советские власти к нему тщательно готовились. Корчной решил использовать приближение матча для еще одной попытки получить разрешение на выезд своей семьи из СССР. Ф.Олафсон, новый Президент ФИДЕ, согласился помочь ему в этом деле. Он перенес начало матча на месяц, с 19 сентября на 19 октября 81 года, мотивируя это тем, что семья Корчного не может покинуть Советский Союз, что ставит участников матча в неравное положение. Власти СССР пришли в негодование: да как он посмел?! Это негодование отражено в ряде документов под грифом: «Совершенно секретно», которые приведены в книги Корчного. 8 июля 81 г, зам. Зав. Отделом пропаганды ЦК КПСС М. Громов сообщает в вышестоящие инстанции о перемене, сделанной Олафсоном, единолично, «в нарушение существующего регламента матча и устава ФИДЕ». Громов пишет о том, что шахматная федерация СССР и чемпион мира Карпов «заявили решительный протест и потребовали экстренного созыва исполкома ФИДЕ», однако Олафсон «отказался сделать это». До очередного заседания исполкома и конгресса ФИДЕ (22 июля 81 г,) «советская сторона полагает целесообразным осуществить ряд мероприятий, направленных на сохранение ранее утвержденных сроков проведения матча». Предлагается провести в Москве совещание представителей шахматных федераций социалистических стран, организовать переговоры с Олафсоном, членами исполкома ФИДЕ, с представителями национальных шахматных федераций ряда западных и развивающихся стран, вручить президенту ФИДЕ письмо ОВИР МВД СССР, разъясняющее истинное положение дел с выездом семьи Корчного из СССР. Словом предпринято наступление по всему фронту, мобилизация всех просоветских сил. Письмо сопровождается двумя приложениями. Первое содержит план мероприятий Спорткомитета и шахматной федерации СССР. План состоит из тринадцати пунктов (некоторые из них с подпунктами). В пункте первом выражается согласие послать представителей советской шахматной федерации в Амстердам для переговоров. Во втором речь идет о проведении в Москве совещания представителей шахматных федераций социалистических стран для выработки согласованной позиции. В третьем о приглашении на 9 – 10 июля вице-президента ФИДЕ по странам Азии Кампоманеса. В пятом о телеграммах, направляемых в советские посольства Колумбии, Коста-Рике, Гайане, Мексике, Никарагуа, Венесуэле, Аргентине, Перу, Шри-Ланке, Кипре, Греции, Португалии, Турции, Индонезии, Испании, Ираке, Иордании, Ливане, Алжире, Замбии, Мали, Анголе, Гане, Мавритании, Марокко, Нигерии, Сенегале, Заире, Ямайке, Кувейте с распоряжением провести в этих странах переговоры с представителями шахматных федераций «и просить их поддержать позиции Шахматной федерации СССР при рассмотрении вопроса на заседании исполкома или конгресса». В шестом – о командировании 11 июля в 
         918   Амстердам Батуринского для переговоров с Олафсоном и передачи ему личного письма Карпова и письма ОВИР МВД. В приложении содержится и поручение Карпову выступить с заявлением, если ФИДЕ примет отрицательное решение, и обращение к шахматной и спортивной печати СССР с призывом «организовать выступления и интервью с зарубежными и советскими гроссмейстерами и шахматными деятелями по вопросам проведения матча», опубликовать в зарубежных изданиях интервью с начальником ОВИРА о положении дел с выездом семьи Корчного, требования «провести переговоры об обязательном направлении представителей соцстран на конгресс ФИДЕ». Естественно, осуждается поведение Корчного, «не подчиняющегося решениям высших органов ФИДЕ и продолжающего оспаривать их в голландском суде». Последний, завершающий, пункт предусматривал, что жалобу СССР не удовлетворят: «Если конгресс ФИДЕ в Атланте (США) будет малопредставительным и примет неудовлетворительное решение, добиваться созыва Чрезвычайного конгресса» (247- 49).

 

 Второе приложение содержало «Директивные указания» Батуринскому в переговорах с Олафсоном. Ему предписывалось настаивать на выполнении решений советских властей. Если соглашение не будет достигнуто, выяснить, какие меры будут предприняты Президентом ФИДЕ. Следовало указать, «что советская сторона решительно отвергает попытки оказать давление, связав матч на первенство мира с вопросом о выезде семьи Корчного». Олафсону предлагались, в крайнем случае, некоторые компромиссные решения. Соглашались отодвинуть начало матча на 1 октября, если «президент находит формулу для дезавуирования ранее объявленной им причины отсрочки матча» .е. связывания отсрочки с выездом семьи Корчного -ПР). Более всего власти опасались показаться слабыми, вынужденными пойти на уступки. 9 июля на заседании Секретариата ЦК КПСС план Мероприятий и Директивные указания были утверждены, на самом высоком уровне (250 –51).

 

  17 сентября 81 г. председатель Спорткомитета Павлов докладывал в ЦК партии о проведенных мероприятиях по подготовке Карпова к матчу в Мерано, который начинался 1 октября (сработал пункт 5  «Директивных указаний»). Сообщалось, что план подготовки выполнен и перечислялось, что сделано. О девяти учебно-тренировочных сборах, проведенных в различных климатических условиях (как будто Карпову предстояло играть матч в девяти различных местах — ПР). В общем Карпов перед матчем пробыл пять месяцев на тренировочных сборах. Кроме него в них участвовали тренеры-секунданты и тренеры-консультанты, а также «привлекавшиеся для консультаций по отдельным теоретическим проблемам гроссмейстеры» (девять человек). «В СССР приглашался зарубежный гроссмейстер, который дал полезную информацию о методах подготовки претендента в период матча 1978 года» (имя его не называется; кто-то  из окружения Корчного, предавший его, видимо – Кин -ПР).

 

 Проведена обширная теоретическая подготовка, проанализирован дебютный репертуар Карпова и прогнозируемый дебютный репертуар Корчного на оба цвета.

 

«Вся необходимая теоретическая информация собрана, отпечатана на микропленках и введена в мини- ЭВМ, которая будет вывезена на матч. Были получены и изучены партии и все материалы об игре Корчного в четырех последних турнирах, с этой целью на два из них направлялся наблюдатель». Сообщалось о том, что и Карпов сыграл в трех международных турниров и занял в двух из них первое место. Говорилось и о медицинском контроле, об общефизической и психологической
    919   подготовке Карпова, о мероприятиях по регулированию режима его отдыха, сна и работы, о привлечению для консультаций и участию в сборах крупных специалистов в области медицины, психологии, по проблемам сна, питания и т.д. В отчете шла речь о материально-техническом обеспечении делегации продуктами дополнительного питания повышенной калорийности, медикаментами, восстановительными средствами. Не забыты и развлечения: делегация была снабжена видеозаписью многих кинофильмов, концертов советских артистов, библиотечкой, «что должно способствовать снятию психо-эмоционального напряжения в условиях длительного пребывания за рубежом. В состав делегации, выезжающей вместе с Карповым, кроме шахматистов, входят врачи, консультанты по техническим, биологическим и другим специальностям. Большинство из членов делегации находились на матче 1978 г. в Багио». В конце говорилось о вероятных попытках Корчного использовать матч для антисоветских выступлений, о том, что советская делегация будет «применять соответствующие контрмеры, чтобы обеспечить наиболее благоприятные условия для выступления чемпиона мира по шахматам». Кто будет осуществлять такие контрмеры, к чему они будут сводиться, кем конкретно выполняться не уточнялось. Начальству и так было это понятно (252-54). За исключением последнего абзаца отчет напоминал развернутое сообщение о комплектовании крупной экспедиции, направляемой куда-либо на длительный срок. Подготовка к масштабной войне..

 

  Во главе экспедиции, как и в Багио, стоял «черный полковник» Батуринский. Корчной тоже готовился к серьезной схватке.. Но ее не получилось. Слишком неравны были силы, не шахматные. Всего огромного государства, готового стрелять из пушек даже по воробьям:. «Я явно недооценил силы, возможности могучего Советского Союза и его шахматных дружин. Глядя со всех возможных углов зрения, матч стал для меня полной катастрофой. А на шахматной доске это было форменное избиение». На этот раз Карпов привез с собой из Москвы 43 человека. Позже к ним присоединились сотрудники советского посольства в Риме. Всего оказалось около 70 человек. Все действовали в обстановке полной секретности. Советские привезли с собой три контейнера груза и добились их пропуска без таможенного досмотра. Груз отвезли на дачу, которую предоставили Карпову (Корчной, кстати, подобной дачи не получил). Дача чемпиона тщательно охранялась. Ни один иностранец туда не был допущен. Как только закончилась последняя партия, в тот же вечер прибыли грузовики и под покровом темноты вывезли оборудование. Корчной предполагает, что это и на самом деле было сверхсекретное оборудование. Карпов настоял, чтобы существовала постоянная телефонная связь между дачей и залом для игры. Каждый день в зале присутствовали два тренера. Другие два оставались на даче и им немедленно передавали каждый ход. Они могли анализировать его и посылать анализ Карпову. Корчной предполагает, что в волосах Карпова скрывались микронаушники. Трудно сказать, верными ли были его подозрения, но, судя по всему, можно было ждать чего угодно. Во время матча ходы демонстрировались на мониторах. Однажды Корчной на мониторе увидел сделанный Карповым ход. А в это время Карпов еще думал над ним и сделал его только через нескольких минут. Т.е. передавали заранее проанализированный вариант. Пресс-атташе Корчного Штейн неожиданно вернулся в свой номер и увидел в нем трех человек, рывшихся в его бумагах. Один из них прыснул что-то  из баллончика Штейну в глаза. Тот потерял сознание, очнулся на постели, с очень высоким давлением, с пеленой на                     
      920
   глазах. По мнению Корчного, их комнаты прослушивались. Пришли сменить «жучки», решили порыться в бумагах. Вернувшийся Штейн им помешал, надо было на время его обезвредить. Официальный протест вряд ли помог бы. Штейна просто, не поднимая шума, перевели в другой номер

  Корчной верит, что на него и членов его делегации оказывали давление парапсихологи. Под Москвой находился секретный институт парапсихологии, работавший «на оборону». Накануне матча в Багио там в коридоре висел плакат: «Поможем Карпову сохранить звание чемпиона!» Корчной не убежден в силе этой поддержки. Но ее нельзя сравнивать с тем, что он видел в Мерано. Она была неизмеримо сильнее: «Там находилась целая группа парапсихологов во главе с ленинградским профессором Кабановым». В результате Корчной проиграл матч с разгромным счетом 11: 7 и дал себе зарок никогда более не играть матчи с Карповым, вернее с советской спортивно- государственной машиной (239 — 47).

 

 За ходом матча внимательно следили наблюдатели в самых высших эшелонах власти. И не только следили, но и вмешивались в его ход. Приведу для примера секретное донесение Спорткомитета СССР в ЦК партии от 10 ноября, подписанное Павловым. Комитет считает необходимым информировать ЦК КПСС о ходе матча во всех его деталях. К этому моменту прошло сорок дней с начала борьбы между Карповым и Корчным. В начале донесения речь идет о политической обстановке: «Политическая обстановка вокруг матча остается сложной. Впервые на такого рода соревнованиях собралось так много всякого рода отщепенцев, антисоветчиков, лиц, далеких от шахмат, в том числе представителей радиостанций ''Свобода'', ''Свободная Европа'' и ''Голос Америки''». О том, что местная печать преимущественное внимание уделяет Корчному и за него большинство болельщиков, находящихся в зале (это ведь не Багио – вотчина Кампоманеса-ПР). Сообщается, что поездка в Мерано заместителя председателя Спорткомитета Ивонина и председателя шахматной федерации Севостянова, прием, устроенный ими, с приглашением Олафсона, членов жюри, судей, представителей общественности, широкая публикация в печати информации об этом приеме произвели благоприятное впечатление на общественность и вызвали раздражение в группе Корчного.

 

  Отмечается, что Карпов находится сейчас в удовлетворительном состоянии, что он преодолел спад, вызванный простудным заболеванием, и вновь стал заниматься физическими упражнениями, поборол нарушения режима сна и отсутствия аппетита, вновь стал совершать прогулки, заниматься на велоэргометре, играть в теннис. О всяких деталях его здоровья, наличии «в его организме отклонений патологического характера, которые сейчас компенсированы, но могут дать рецидив». О том, что для него характерно «постоянное психическое перенапряжение, навязчивые мысли о шахматной партии, что ведет к плохому сну»; он на практике плохо прислушивается к советам врачей, упорно отказывается от употребления снотворных и успокаивающих препаратов. Его питание организовано хорошо, в полном соответствии с рекомендациями института питания. О витаминных препаратах и дополнительном питании из высококалорийных продуктов. Видно, что эта часть отчета составлена медиками, входящими в делегацию, и является наиболее объективной, не прикрашивает истинного положения.

 

   Сообщается о хорошем психологическом состоянии Карпова, но и о том, что «порой он бывает излишне самоуверенным, недооценивает силу противника», «нередко играл пассивно», иногда торопился выиграть. «При активном содействии
          921  сотрудников КГБ СССР, находящихся в составе делегации в Мерано, приняты также меры к тому, чтобы исключить возможность воздействия на чемпиона мира через пищу». «Продлен срок пребывания на матче крупного специалиста в области психологии и реабилитации, профессора, доктора медицинских наук М.М. Кабанова. В Мерано направлены видеозаписи многих кинофильмов и концертов популярных советских артистов».

  В донесении затронут вопрос о прямом психологическом воздействии, которое пытается оказать на Карпова группа Корчного, о попытках использовать тему семьи Корчного. Про обвинения в «парапсихологической борьбе“, “ которую якобы ведет СССР в Мерано». О «наглом поведении претендента», к которому добавились «личные оскорбительные высказывания в адрес А.Е.Карпова во время игры, что запрещено правилами». О том, что малокомпетентные судьи «не дают решительного отпора по сути дела хулиганскому поведению Корчного. Не способствуют нормализации обстановки и действия президента ФИДЕ Ф.Олафсона, который, отменив решение жюри о наложении на Корчного денежного штрафа в случае повторения его высказываний во время игры, практически поощряет претендента на дальнейшие хулиганские действия». Говорится о протесте, направленном Олафсону по этому поводу, о целесообразности проведения в Мерано пресс-конференции с разоблачением и осуждением психологического воздействия на чемпиона мира со стороны Корчного; при этом следовало бы принять меры «по обеспечению широкой публикации этих материалов в советской и зарубежной прессе».

 

   О том, что анализ хода матча показывает правильность подготовки и проведения его. У Карпова «имеются все условия для плодотворной деятельности и отдыха»; «в Мерано с ним работают сильнейшие гроссмейстеры», «группа оказания помощи (называются имена пяти гроссмейстеров -ПР) работает также в Москве, регулярно направляя в Мерано по специальным каналам соответствующие рекомендации. Ответственные работники КГБ СССР принимают меры по повышению бдительности на вилле, где в основном проживает А.Е. Карпов, в гостинице и в игровом зале» (254-57. Курсив мой — ПР).

 

 Видимо, я слишком подробно останавливаюсь на помещенных в книге Корчного документах. Но мне хочется дать представление о масштабах вмешательства органов ЦК в дела шахматного матча в Мерано. Настоящая широкомасштабная шахматная война, с вовлечением в неё нескольких десятков стран, с мобилизацией сил лагеря стран народной демократии, с фальсификацией фактов и неподчинением, заранее подразумеваемым, пока даже не случившимся, неугодным решением. На первый взгляд, может показаться: чрезмерные действия. На самом деле не совсем так. Шахматная корона мира была для властей значимым, важным вопросом. Опасаясь, что она может уплыть из СССР при честной игре, власти заранее готовили будущие предпосылки победы Карпова, а во время матча применяли любые недозволенные средства, направленные против его противника.

 

  Было и другое: показать на частном конкретном случае, что Советский Союз имеет право и возможность диктовать свою волю в любой ситуации, что он не потерпит никакого противодействия, сломает любое сопротивление. «Всегда прав. Никогда не виноват» – основа политики советских властей. ХХ съезд партии, критика культа Сталина не изменил этой основы Не изменил ее, в основном, и распад Советского Союза. Она и определяла атмосферу матча в Мерано, события борьбы Корчного с Карповым.

               922  Сразу после матча, в 81 г., в Москве, в издательстве «Известия», была выпущена небольшая книжка В.Б. Касиса (112 стр.) о матче в Мерано ( «Шахматы- 81: Победа в Мерано»). Она рекламировалась, в частности, в статье Ю. Васильева «Журналистский анализ матча в Мерана. Победа во имя шахмат» ( «Советский спорт», 14 марта 1982). В статье говорилось о содержании книжки, в которой помещены все 18 партий матча, прокомментированные гроссмейстером Л. Полугаевским. «Но основная нагрузка в этой брошюре, – по словам Васильева, – ложится на игру не шахматную, а политическую. Авторы ведут для нас с вами репортаж с политического процесса, почему-то именуемого ''Матч в Мерано''. Нет, конфликт нельзя рассматривать просто: Карпов против Корчного. Конфликт шире, глубже – глобальнее, если угодно. С одной стороны – спокойный, выдержанный человек, полный высокого достоинства, представитель великой нации и великой страны, которому симпатизируют даже те, кто ''по долгу службы'' должен не симпатизировать, а, наоборот, поливать грязью. С другой стороны – обезображенный лютой ненавистью к стране, пригревшей его у себя на груди, коварный, подлый, грязный параноик. По разные стороны баррикад». Далее идет восхваление Карпова, его гуманной, общечеловеческой значимости, благородных принципах в поединках за шахматной доской, о победах «добра над злом», «честных и открытых спортивных идей над коварными и подлыми по своей сути замыслами отщепенцев», «политических интриганов и подонков, моральных уродцев, чьим знаменем стал Корчной». О двух человеческих пластах:  «простого русского парня, открытого, милого, скромного <…> И пласт второй – черный – череда каких-то странных личностей, бывших шпионов, уголовников, фарцовщиков – это окружение претендента».

 

  Что же касается Корчного, то он остался верным данному себе после Мерано слову: больше в матчах с Карповым он не играл. Хотя победе над ним другого шахматиста он способствовал. Имеется в виду матч Корчного с Каспаровым в 83 г. Они должны были играть в финале претендентов, а победитель выходил на матч с Карповым. Совершенно очевидно, что чемпион мира и поддерживающие его власти боялись встречи с Каспаровым. Создалась парадоксальная обстановка. В первый раз они желали победы подонка и отщепенца Корчного, а еще более хотели сорвать матч, найти для этого удобный повод: «Получил ли Кампоманес приказ от советских или он сам понял ситуацию таким образом, но он приложил все усилия, чтобы матч не состоялся» (261). Как раз в это время отношения между СССР и США были весьма напряженными. Советские войска вторглись в Афганистан, для оказания братской помощи. В связи с этим США, как и многие другие страны, бойкотировали Олимпиаду в Москве. А Кампоманес назначил играть матч Корчной - Каспаров в Пасадене, в окрестностях Лос-Анджелеса. Советские власти запретили Каспарову ехать  в Пасадену. Получалось, что он сорвал матч, не явившись на него. Победителем объявлялся Корчной, с которым Карпов играть уже привык и боялся его меньше, чем Каспарова. Все складывалось вроде бы отлично, кроме некоторых деталей. Матча, естественно, хотел Каспаров. Хотел матча и Корчной: «победа без игры меня никак не удовлетворяла» (262). Тем более он дал себе слово с Карповым больше матчей не играть. К тому же еще умер Брежнев. Его наследникам, Андропову, а затем Черненко, было не до Карпова и не до матчей. А тут еще одно событие. Шеф КГБ Азербайджана Гейдар Алиев стал заместителем председателя Совета Министров СССР. По слухам, он произнес, обращаясь к М.Грамову,  

923    председателю Спорткомитета: «Ну ты моего парнишку-то, Каспарова, не обижай!» (261-62). Этого было достаточно. Началась газетная кампания с требованием проведения матча. Советские трудящиеся тоже потребовали, чтобы матч состоялся. В кампанию включились советские посольства в разных странах: они тоже  захотели матча. Кампоманесу предложили назначить матч в каком-либо другом месте. Он оказался в ложном положении, говорил об ущербе для его престижа при изменении места проведения матча. Стороны поторговались. Кампоманес запрашивал вознаграждение за престиж, до  270 тыс. долларов. Сошлись на 60 тыс.  (см. документы (263-70). Корчной согласился играть матч в Лондоне и проиграл его со счетом 8: 4. Карпов был очень огорчен. Он впервые болел за Корчного, а тот так его подвел. Распространялись слухи, что Корчной сплавил матч Каспарову. Корчной решительно опровергает их. Люди, хорошо знающие его, говорят, что подобный сплав для него совершенно невозможен. Хотя понятно, что ему бороться с Каспаровым, выходившим на матч с Карповым, психологически было трудно.

 

   В 84-85 г. Карпов с Каспаровым играли матч. Он длился очень долго (засчитывались лишь победы). После 48 партии, в нарушение правил ФИДЕ, по распоряжению Кампоманеса, при счете 5: 3 в пользу Карпова матч был остановлен. Его сочли ничейным. Сторонники Карпова были обеспокоены его физическим и психическим состоянием. Решили, что его надо спасать. А Каспаров только набирал силу. В дальнейшем он выиграл матч реванш. Чемпионство Карпова на этом закончилось.

 

   В главе 12 своей книги, рассказывая о буре гнева, вызванного интервью югославскому корреспонденту, Корчной вспоминает об оценке Карпова Ботвинником (тот девять лет спустя дал интервью в Нью-Йорке, где высказал о Карпове то же самое, что говорил Корной, но только еще в более резкой форме). Об этом эпизоде рассказывается в статье «Сеанс одновременной игры ЦК КПСС и КГБ с Михаилом Ботвинником» ( «Новое русское слово», Нью-Йорк, 30 января 2003 г. 131).

 

   Упоминаемый Корчным эпизод относится к 1984 г., когда Горбачев еще не пришел к власти, но стоял на ее пороге. Гроссмейстер Ботвинник во время пребывания в Нью-Йорке встретился с корреспондентом заграничного издания «НРС» Файнбергом, эмигрантом из России. Разговор зашел о советских шахматистах, в частности о Карпове. Как мы уже говорили, Ботвинник был весьма официален, всегда высказывался подчеркнуто просоветски. Но тут его повело (возраст, веяния времени, вера в то, что говорит он правду и ничего крамольного в его правде нет). Ботвинник дал весьма отрицательную оценку состояния шахмат в Советском Союзе. Характеризуя Карпова, Ботвинник говорил об его сильных сторонах, но и о «стерильности», отсутствии  смелых идей, творческой несостоятельности. На Карпова, по словам Ботвинника, работала вся шахматная мысль СССР. Как только где-то  появлялась талантливая новая разработка, ее автора сразу призывали к Карпову, и тот ее использовал, превращая в свою. Ботвинник напомнил о «проработке» гроссмейстера Виктора Корчного в конце 1970-х гг., о том, как к нему всячески цеплялись, что привело к его эмиграции.. Все, что говорил Ботвинник корреспонденту, было истиной. Но касаться ее, даже на пороге перестройки, не следовало.

 

           924  Дело дошло до Горбачева. Он резко осудил Ботвинника, назвал его выступление циничным, всячески обругал, предложил применить какие-то репрессии, которые обсуждались на самых верхах, в ЦК. Речь шла о том, чтобы не разрешать Ботвиннику заграничных поездок. Повод вроде бы был ничтожным, но на него следовало реагировать, особенно на пороге к власти. Никакой критики того, что происходит в СССР. Здесь, видимо, сказывалась и осторожность Горбачева, и искреннее недовольство его высказываниями Ботвинника, и обычай ЦК вмешиваться на самом высоком уровне в любые мелочи. Писатель Войнович в предисловии к книге Корчного считает, что, может быть, в этом неумении отличать важное от неважного скрывается одна из причин гибели советской власти (7).

 

   Я не останавливаюсь на других видах спорта. Шахматы казались наиболее объективными, наименее зависимыми от произвола властей. Приведенный материал показывает, что такое представление далеко от истинного положения вещей. Еще

один миф!

 

      Конец  правления Брежнева (1974 — 1980 гг.) Кречмер называет  «Между репрессиями и компромиссами». С 74 г. наступает время культурной политики – именно политики – «застойного»  периода, главная особенность   которой заключалась в параллельном развитии двух процессов: 1. не утихающие репрессии, с задачей всеохватывающего контроля над культурно-литературным процессом. 2. сочетание обуздания с культурно-политическими компромиссами, которые позволяли неофициальной культуре оформиться в разных полуофициальных объединениях (71) В 74-75 гг. наблюдается даже некоторое расширение культурного спектра.

 

           Преследования не прекращаются. Это видно, в частности, на примере изобразительного искусства. Выше уже шла речь о том, как преследовались художники-модернисты в конце 60-х — в начале 70-х гг. Не лучше было и позднее. Уже с февраля 74 г. против художников все чаще выдвигаются обвинения КГБ в совершении различных нарушений; модернистам грозят избиениями, уничтожением их полотен; взламывают их квартиры, пугают телефонными звонками, обещают завести дела о «паразитическом существовании», призвать на военную службу и т.п. 12 мая 74 г. в Москве закрыта еще одна квартирная выставка (259). И тогда у художников возникает мысль о прямом неповиновении, о самостоятельных выставках под открытым небом. Вначале она встречает сопротивление из-за боязни последствий. И все же в конце лета 74 г. художники решились на ее осуществление (75, 259). 2 сентября 74 г. художники ставит в известность Моссовет и Союз художников о выставке, которая должна состоятся 15 сентября. Моссовет вызывает их на беседу, состоявшуюся 5 сентября . Там даются туманные обещания предоставить помещение. Художники не верят. Ведущий беседу чиновник категорически не запрещает выставку, но «твердо советует» воздержатся от нее, тем более под «открытым небом» (оно особенно нервирует: демонстрация того, что художники доведены до крайности, другого выхода нет; да и контролировать такую выставку труднее) (75, 259). Чтобы снять с себя ответственность, Моссовет передает дело на решение в Московскую секцию  Союза  художников. 10 сентября там проходит экспертиза картин, но ее проводят не художники, как договорились, а секретарь партбюро МОСХ и его заместитель, т.е. чиновники (76). Экспертиза решила, что картины не имеют художественной ценности, но не нашла в них антисоветчины. 11 сентября происходит вторая встреча в Моссовете. Тот же                         
      925
    чиновник снова заявляет, что не может запретить выставку, но настоятельно ее не рекомендует (76). Художники, не испугавшись, истолковав разговор с чиновником как разрешение, разослали приглашения иностранным дипломатам и журналистам, указав адрес и время (15 сентября с 12 до 14 час.) (76). Милиция и сотрудники КГБ в милицейской форме разогнали участников выставки, до ее открытия, в 11 час.30 мин (использовав 2 грузовика, бульдозер и трактор с ковшом). В момент разгона на предполагаемом месте выставки присутствовали около 50 молодых людей, сочувствующих художникам, западные журналисты и дипломаты, всего около 150-200 человек. Противники выставки — сперва два милиционера в форме и «группа молодежи», то ли мобилизованные комсомольцы, то ли переодетые агенты КГБ. Их руководитель потребовал очистить место; «у нас здесь воскресник», – заявил он. Призвал свою группу взять лопаты и начать работу. А лопат-то, оказалось, не подготовили. Художников  «дружески» уговаривали очистить место. В уговаривании принимает участие и милиция. Начинается проливной дождь, но никто не уходит. Тогда приступают к более решительным действиям. Начинают вырывать картины и бросать их на грузовики. Техника стала умело теснить художников и зрителей. Несколько человек арестовано. Трех женщин насильно сажают в легковой автомобиль и куда-то увозят. Происходящее привлекло внимание прохожих. Число зрителей увеличивается, достигает 400-500 человек, не считая смотревших из окон, с балконов. Внезапно появляется большое число поливальных машин. Струи воды. Толпа смотрит на происходящее с некоторым удивлением, любопытством, но в целом нейтрально. Повреждено ряд картин, некоторые художники задержаны. На следующий день, 16-го, они приговорены к 15 суткам ареста «за хулиганство». Через день приговор отменили. Освободили и других задержанных художников. Мягкие приговоры. Но всё происходящее вызвало большой международный скандал. Действия властей осуждены в зарубежной печати, даже коммунистической ( «Юманите» и др.). Не понятно, чей приказ выполняли разгоняющие. Существует версия, что Андропов был за разрешение выставки (он сам интересовался картинами модернистов), а министр внутренних дел Щелоков, распоряжавшийся милицией, отдал приказ о разгоне. Другая версия: организовало разгон КГБ, чтобы подкузьмить Гришина, первого секретаря московского горкома партии (77, 260). Видимо, скандал всё же выходил за рамки отношений московского начальства, определялся борьбой в высших сферах, с ориентацией на прекращение «разрядки» или на ее продолжение. Тем более, что события происходили на фоне высылки Солженицына и накануне Женевского совещания о правах человека. Ощущается стремление как-то  загладить случившееся, пойти на некоторый компромисс. Глезер проводит дома (за квартирой следило ГБ), международную конференцию, на которой художники зачитывают письмо советскому правительству, с протестом против полицейского вмешательства, с требованием освободить арестованных. На конференции объявлено, что 29 сентября на том же месте состоится вторая выставка. Уверенное поведение художников привело к тому, что один из генералов ГБ 17 сентября возложил ответственность за происшедшее на руководство милиции и на секретаря Черемушкинского райкома, где происходила выставка. В заявлении генерала сообщалось, что арестованные будут освобождены, если откажутся от повторения своей «акции»; тогда появится и возможность разрешения выставки. Одновременно в печати появилась официальная версия — 18 сентября ТАСС сообщил, что выставка – дешевая антисоветская
         926   провокация, жажда сенсации не заслуживающих известности художников.  В тот же день уже упоминавшийся  чиновник Моссовета (Сухинич) по телефону передал художникам, что им предлагают переговоры с крупным начальством Моссовета о новых выставках, назначенных на 20 сентября. Так начался переломный процесс, в конце которого неформальное искусство получило некоторый доступ к зрителям (78).

 

      17 сентября художники отправляют письмо в Совет Министров СССР с требованием наказать виновных за разгон выставки, вернуть отобранные картины и возместить убытки. Им отвечают, что картины сожжены. Потом Глезеру анонимно по телефону сообщают, где они находятся. Там две женщины говорят, что нашли их на улице, испачканными, частично порванными. Не могли ответить, откуда узнали телефон Глезера, поняли, что надо звонить именно ему (79). Как почти всегда – топорная работа, уверенность, что в любом случае «и так сойдет».

 

          20 сентября начались переговоры между художниками и Московским управлением культуры. Последнее пытается навязать все новые и новые условия; требует, чтобы открытие выставки состоялось не в воскресенье, 29-го сентября, а в субботу, 28-го, т.е. в рабочий день, не в том месте, где была первая, а в другом Измайловском парке). Оба требования художники отвергли. Наконец власти согласились с датой, а художники с выделением небольшого (чтобы ограничить размер выставки) участка в Измайловском парке. Согласились и с требованием не выставлять «антисоветских», «порнографических», «религиозных» картин. Приняли они и условие о предварительной цензуре картин молодых (малоизвестных) художников комиссией из художников и начальства. 24 сентября по телефону  художника Рабина известили об окончательном позволении провести выставку 29-го, с 12 до 16 час (но письменного разрешения так и не дали). В этот день, как и было заявлено с самого начала, 70 художников «разного возраста, эстетической ориентации и стилистических пристрастий» выставили в Измайловском парке более 200 картин. Никакого официального извещения о выставке не поместили, но за 4 часа ее посмотрели более 20 тыс. посетителей (80).

 

       12 ноября 74 г. Глезера допрашивали в КГБ, на основании неопубликованного. указа Верховного Совета 72 г. (секретного и. очень старого), дающего КГБ довольно широкие права по пресечению антисоветских действий, и потребовали от него прекратить «организацию провокационных выставок», «передачу клеветнической информации западным корреспондентам». Среди других обвинений значилась и пропаганда в Тбилиси песен Галича в 65 г. . е. очень давно, более 10 лет).

 

          Глезер устраивает пресс-конференцию, где рассказывает о допросе, об избиении его на улице, о преследованиях КГБ других художников, об антисемитской ругани. 14 ноября друзья Глезера отправляют резкий протест на имя Андропова. Через два дня сотрудница Союза художников (видимо, тоже агент «органов») сообщила Рабину, что в декабре 74 г. может состоятся в удобном помещении новая выставка; при этом она грозила более жесткими мерами в отношении Глезера. Из-за преследования последнего художники 4 декабря отклонили это предложение, что ГБ не огорчило. 12 декабря проведен многочасовой обыск у Глезера, 15 и 17 его вновь допрашивали, поставив перед альтернативой: или эмигрировать, или быть осужденным (такой выбор предлагался многим диссидентам, в частности бывшему тартускому студенту Суперфину, отбывшему срок заключения). Нападки на Глезера в газетах. Требование у него
    927   письменного обещания не организовывать на Западе «антисоветских выставок», не печатать «Белой книги» «бульдозерной выставке»). Отказ разрешить вывезти картины, которые на Западе будут использованы в «антисоветских целях» (81,113). 16 февраля 75 г. Глезер с семьей по израильской визе уехал во Францию. Часть картин ему вывезти все же удалось.

 

  Но все же после 75 г. проводится более гибкая политика, по принципу «разделяй и властвуй», объясняемая и тем, что относительно либеральные действия в области изобразительного искусства не привела к бунту в литературе, музыке, театре. Включение художников, готовых к компромиссу, в полуофициальные творческие структуры, позволение живописцам Москвы и Ленинграда выставлять свои картины только в их городах, привели к расколу среди независимых художников. Но он оказался не столь уж непреодолимым. К участию в выставке в павильоне ВДНХ «Пчеловодство» с 19 по 27 февраля 75 г. допускались художники только Москвы. За 4 дня до ее начала 99 художников из разных городов том числе из Москвы, Ленинграда) направили письмо Демичеву с требованием о следующей выставке, в которой могли бы участвовать художники без ограничения местом их жительства.

 

  Это не значит, что репрессии против участников неофициальных художественных выставок прекратились. Они продолжались до самого конца 70-х — начала 80-х гг. В июне 79 г. властями резко осуждается экспозиция членов секции художников: к июлю 79 г из нее исключено 15 человек. 21 февраля 79 г. арестован ленинградский коллекционер, учитель физики Г. Михайлов, один из активных организаторов альтернативных художественных выставок. Он обвинен в незаконной торговле произведениями искусства, в производстве и распространении с коммерческими целями диапозитивов современной живописи, в использовании своей двухкомнатной квартиры для выставок и продаже произведений художников, хотя и занимающихся живописью и графикой, но не являющихся членами творческих Союзов ( «не членов» можно было объявить «тунеядцами»). В приговоре указывалось, что Михайлов сам продавал иногда картины и передавал выручку художникам, а те, как вознаграждение, дарили ему свои работы; таким образом он «обогатился» на 1600 руб. (99). 18 сентября 79 г. приговор объявлен: 4 года колонии общего режима с конфискацией имущества (100). После протестов на Западе Михайлов досрочно освобожден. Распоряжение вернуть ему и другим художникам конфискованные картины выполнено не было. Но, в основном, коллекцию удалось сохранить, раздав ее художникам, частично переправив за границу. В 83 г. против Михайлова возбуждено новое дело, за контакты с иностранцами, распространение клеветнических сведений и бойкот официальных выставок нонконформистского искусства, устраиваемых ГБ. Домашний обыск, вновь конфискация картин, магнитофонных записей его воспоминаний. 18 сентября 85 г. Михайлова вновь арестовывают. 10 июня 86 г. он приговорен (уже при Горбачеве) к 6 годам колонии строгого режима за сокрытие конфискованных картин. 30 октября 87 г. досрочно освобожден и эмигрировал, просидев два года с момента ареста (276)

 

        В отличие от москвичей, ленинградцы приняли условия властей, отдела Культуры. 20 декабря 74 г в доме культуры им. Гааза состоялась четырехдневная официальная выставка почти 50 независимых художников, которую посмотрели тысячи зрителей. Во время посещения этой выставки Глезер 22 декабря отказался прекратить разговор со зрителями, был арестован за «хулиганство», приговорен к 10 суткам ареста. Именно после досрочного освобождения от него потребовали
       928    эмигрировать. Одновременно Моссовет разрешил выставку для московских художников в феврале 75 г. в павильоне ВДНХ.

 

      Всё происходящее – проявление колебаний во властных структурах между репрессиями и компромиссом в период до декабря 74 г. Да и «структуры» были разные, с разными тенденциями, иногда противоречащими друг другу. Управление культуры склонялось скорее к компромиссу, Комитет безопасности жаждал репрессий. Хотя сочувствия к преследуемым художникам ни та, ни другая сторона не испытывала. И каждая верила, что лучшего результата можно достигнуть именно ее средствами. Со средины 74 г. к этому добавлялся вакуум власти в Министерстве культуры в связи с падением авторитета Фурцевой, и в целом, и внутри министерства, что не способствовало выработке единой политики. 24 октября 74 г. внезапная смерть Фурцевой. На ее место назначен П.Н. Демичев поста секретаря ЦК, т.е. с понижением; возможно из-за поддержки художников во время Измайловской выставки; бросается в глаза его отсутствие во время празднования 150-летия Малого театра; председатель Совета министров Н.В. Подгорный произнес  там догматическую, направленную против либерализма, речь; она относилась не только к театрам, но и вообще к всякому политическому, идеологическому примирению; говорилось про обострение идеологической борьбы между социализмом и капитализмом, что обязывает искусство к повышению «нашей идеологической боевой готовности, к непримиримости по отношению к чужим воззрениям», к усилению связи между «укреплением советского образа жизни» и осуждением «аполитичности и потребительской идеологии»;  «Во всех сферах и областях искусства недопустимо любое отклонение от наших принципов»; ясность и оригинальность творчества; настоящее мужество и новаторство возможны только на основе «высокого гражданского сознания» и «партийной зрелости; истинное искусство кончается там, где его высокие духовные, культурные и нравственные основы заменяются безыдейностью, мещанством и пошлостью» (81-2). Всё это звучало устрашающе.

 

             Колебания между  зажимом  и компромиссом  заметны и в области театральной политики. Во второй половине 70-х гг. кампания против известного  театрального  деятеля, режиссера Юр. Любимова. В феврале 77 г. ему, художнику сцены Д.Боровскому и дирижеру Ген. Рождественскому Министерство культуры разрешило принять предложение дирекции французской оперы инсценировать оперу Чайковского «Пиковая дама». По плану Любимова, опера должна была ставиться с некоторыми сокращениями и с введением в 3 акте интермедии А.Шнитке. Но 16 декабря 77 г. заместитель  министра Культуры сообщил в Париж о возражениях «специалистов» против сценария Любимова. Затем в начале марта 78-го г. всем приглашенным, кроме Рождественского, срывая начало репетиций, отказали в выдаче выездных виз. За три месяца до намеченной  премьеры, 11 марта 78 г., дирижер Большого театра Альгас Жюрайтис  напечатал в «Правде» пафосное письмо — статью в защиту русских национальных традиций. Он объявлял инсценировку Любимова недопустимой фальсификацией русской классики, хотя прямо имен не называл. В редакционной заметке, сопровождавшей статью, имена прямо были названы.

 

       Любимов, другие приглашенные, Шнитке требовали, чтобы Министр культуры выслушал их объяснения, которые до этого они дали трем  его заместителям. Никакого отклика. Если не считать того, что министерство
     929   окончательно запретило постановку оперы в Париже, «из-за изменений в тексте, затрагивающих национальное культурное наследие» (93-4). Приглашенные отправили в редакцию газеты «Правда» письмо-ответ на обвинения Министерства культуры и Жюрайтиса. В нем шла речь о том, что последний не знает ни оригинала оперы, ни, тем более, высказываний Чайковского в его письмах; ему не ведомы известные эстетические постулаты; он рассматривает музыку и театр как архитектурные памятники, которые нужно законсервировать; его «письмо проникнуто нетерпимостью и злобой». Редакция печатать письмо-ответ отказалась, но ответила на него заметкой главного редактора, Юр. Афанасьева. Тот отклонял требование опубликовать письмо-ответ, добавляя при этом, что театральные новшества Любимова  «вредят государству и партии, членом которой он является». Афанасьев уверял, что редакция получила сотни откликов, одобряющих статью Жюрайтиса, а позиция Любимова ни в одном из писем не поддержана; напротив, авторы их пишут, что  «никому не позволено», даже великому реформатору Любимову, «искажать то, что дорого народу» (94, 271).

 

     Шнитке и Рождественский посылают  новое  письмо в ответ на заметку Афанасьева. Они намекают, что Жюрайтис выполняет приказ сверху, что у него вероятны и личные мотивы: в марте 78 г. им поставлена в Париже опера Прокофьева «Ромео и Джульетта», которая из-за банальности  постановки  не понравилась французским зрителям и прессе (94,271-3). Надо признать: не слишком нравственные доводы, но приходилось и к ним прибегать. В письме высказывалось и сомнение в том, что Жюрайтис – подлинный автор статьи; не исключено, что он только подписал ее. Все утверждения Рождественского и Шнитке были, вероятно, правдой, но газета «Правда» в ней не нуждалась. На этот раз редакция авторам не ответила, зато в газете появился хвалебный отзыв о новой постановке в Большем театре Жюрайтисом и Григоровичем оперы «Ромео и Джульетта». В отзыве цинично расхваливалось именно новаторство Жюрайтиса (95).

 

   21-28 июня 76 г. проходит 6-й съезд писателей. На нем принимается решение об обмене до 78 г. членских билетов. Хотя и отвергается идея «чистки» и обмен мотивируется  неприглядным видом старых билетов, всё же он не был формальным мероприятием. В идее обмена всё же присутствовала мысль о возможности в ходе его освободиться от «нежелательных членов». Сам съезд прошел без особой конфронтации. На нем более отчетливо ощущался растущий культ Брежнева. Но никакие погромные выводы приняты не были. Высказывались жалобы на утрату влияния литературной критики. Впервые обсуждение литературы происходилo по жанрам, по секциям. Нападки Маркова и Озерова, входивших в руководство Союза писателей, на Трифонова  (еще одно опальное имя). В целом 76-й г. проходит под знаком борьбы между относительно либерально ориентированными прагматиками и догматически настроенными силами. Побеждают вторые.

 

    12 октября 76 г. выходит Постановление ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью». Видимо, под влиянием либеральных групп творческих союзов и художественных академий. В нем содержится признание недостатков не только в идейном, но и в профессиональном образовании молодых писателей и художников. Это – некоторый прогресс (89,314). Постановление обсуждается в правлении Союза  писателей.  Здесь, наряду со стереотипными призывами, развертываются необычайно откровенные  дебаты. Но, из-за сопротивления  литературной
        930 бюрократии, постановление не привело к изменению обстановки. Отчетный доклад Брежнева на 25 партийном съезде, так ожидаемый интеллигенцией, в оценке культуры оказался весьма расплывчатым, не содержал никаких признаков существенных изменений в культурной политике, хотя и менее агрессивным в отношении к «идеологическим уклонениям», чем доклад в 71 г., на 24 съезде. О том, что изменений не ожидается свидетельствовал и панегирик покойному Жданову в связи с 80-летием со дня его рождения (1896 г.).

 

    О прошлом предпочитают не вспоминать, особенно в случаях, относящихся к «скользким проблемам». Так 8 декабря 76 г. КГБ отправляет в ЦК записку (Секретно) о личном архиве Т.Д. Лысенко. После его смерти обнаруженные документы были взяты в КГБ и   «направляются в ЦК КПСС», так как «в случае попадания на Запад указанные документы могут быть использованы в невыгодном для СССР плане» (Бох 208). Власти боялись, что материалы архива Лысенко раскроют подлинную картину борьбы в биологической науке. И только через десятилетия, уже в период перестройки, эти материалы были опубликовани (См. сб.  «Репрессированная наука». Л. Вып1,1991; Вып.2,1994).

 

   Постановления Секретариата ЦК КПСС о мерах по усилению контроля за подготовкой и изданием мемуарной литературы: 24 февраля и 4 июля 77 г. Совершенно секретно. Они приняты в связи с письмом Ю. Андропова о том, что, по сведениям КГБ, «спецслужбы и пропагандистские центры США активизировались в отношении тех лиц, которые многие годы проработали на важных государственных и партийных постах, с тем, чтобы во враждебных нашей стране целях завладеть их архивами, дневниками и воспоминаниями». (Бох 617). Постановления выражали согласие с запиской Отдела пропаганды ЦК и Государственного Комитета по делам издательств при Совете министров. В приложении дана сама записка. В ней идет речь о необходимости усиления контроля за подготовкой, изданием и хранением мемуаров политического и военного содержания, посвященных истории КПСС, Советского государства, деятельности центральных партийных, государственных, правительственных ведомств и учреждений, видным руководителям партии и государства. Подробно говорилось о согласованиях, утверждениях, правилах издания  таких материалов (Бох208-9). В данном случае конкретно подразумевались мемуары Микояна, Молотова и др. Даже собственные «вожди» находились под жестким контролем.

 

    В апреле 79 г. выходит Постановление ЦК КПСС об усилении действенности  идеологической партийной  работы – новая  попытка  ужесточения культурно-политической  атмосферы. Т.Хренников, стоявший во главе Союза композиторов, отозвался на Постановление статьей  «Музыка  принадлежит народу»  ( «Советская культура», ноябрь 79?? дата?). О Постановлении идет речь и на У1 съезде советских композиторов. Резкая ругань авангардистских тенденций. Называются имена семи советских  композиторов, произведения которых, без утверждения Союза…, исполнялись в марте на  музыкальном фестивале в Кельне; в них  (произведениях) часто отсутствует  музыкальная идея, которая  «безнадежно пропадает» в потоке  «безумного шума,  резких выкриков или невразумительного бормотания»; и всё это «выдается за новаторство»; а музыкальная  критика не замечает этих  явлений или выдает их за единичные случаи. Хренников  пишет, что он уделяет  особое внимание таким тенденциям, потому что они, искажая   «лицо советской  музыки», восхваляются  «нашими
         931  идеологическими противниками»; связанные с этими тенденциями неофициальные композиторы выдаются за «притесняемых», их включают в программы фестивалей как последнее достижение советской музыки. Перечисляя композиторов, включенных в программу Кельнского фестиваля, Хренников не называет Шнитке и Пярта, тоже там выступавших. Он отыгрывается на менее известных. В то же время он возмущается тем, что не пригласили Прокофьева, Мясковского, Хачатурьяна, которых в программе фестиваля не было. Когда-то их тоже ругали. Теперь они стали «образцами», противопоставляемыми новым ругаемым (97-8). Создается впечатление, что руководитель Союза композиторов хотел представить названную семерку как единую «взрывную» политическую группу, обратив на нее внимание КГБ. К счастью, на его выступление вроде бы никак не прореагировали (99). 

 

     О преследованиях «легкой музыки» вспоминает позднее Стас Намин, сын Анастаса Микояна ( «Массы любят только тех, кто их примитивно развлекает», записала Юлия Санкович, «Новая газета», №  46, 30 июня — 2 июля 2003 г.). Стас Намин организовал одну из первых в СССР рок группу «Цветы»,  пользовавшуюся большим успехом у русских и иностранных слушателей  (гастроли в США). Делались записи пластинок, за нищенскую оплату (фирма «Мелодия» за записи вообще ничего не  заплатила). За выступление в концертах по официальной таксе артист получал 5 руб. 50 коп. В 74 г. по распоряжению Министерства культуры группа была расформирована. Ей предъявили обвинения в пропаганде идеологии хиппи. Название ее  запрещено  упоминать. Через два года  удалось создать новое объединение – «Группа Стаса Намина». Записана большая   пластинка «Гимн солнцу» (80 г.). Но и эту группу вскоре прикрыли.

     Естественно, основные события идеологического давления властей связаны прежде всего с литературой. И здесь не обошлось без анекдотической нелепости. 17 апреля 79 г Брежневу за его появившуюся в 78 г. трилогию воспоминаний   ( «Малая земля»,  «Возрождение»,  «Целина»),  напечатанную  сперва в журнале «Новый мир», а потом вышедшую во множестве изданий (тираж в 79 г. 12.3 млн.), присуждена Ленинская премия.  Именно эта трилогия, написанная к тому же не Брежневым, предлагалась как образец художественной литературы, на который  должны   ориентироваться  писатели.   Огромное количество официальных похвал этому великому произведению. В  кругах интеллигенции присуждение премии воспринято как предельная дискредитация её (96).

 

         В апреле 79 г. Постановление ЦК КПСС об  усилении действенности идеологической  партийной  работы.  Ужесточение культурно-политической обстановки. О серьезных недостатках в литературе, поэзии, кино (рыночные детективы, бульварное чтиво, мыльные оперы). А серьезные театры не очень посещаются.  «И эта примитивная, порой  низкопробная развлекательность активно поддерживается СМИ и  государством». Не обошлось без С. Михалкова. Он, выступая по поводу Постановления, всячески одобряя его, заявил о том, что многим теперь нужно будет перестраиваться, а другим «придется искать новую работу» (97). Он же обвинял  «многих товарищей» в бездеятельности, умственной лености.

  Как результат постановления, ряд действий властей, направленных против конкретных писателей, литературных сборников и журналов. Еще до этого, после 76 г., усиливается травля Войновича, Владимова, Копелева. Первый стал
           932    невыездным. 10 октября 77 г. он выходит из Союза писателей, опережая свое исключение. Он же в конце октября принимает на себя руководство московской секцией  «Эмнистен интернейшен», давая еще один повод для репрессий. В январе 78 г. КГБ предупреждает Владимова, Копелева, Войновича,  ставших членами Пен-клуба, о недопустимости передачи на  Запад   «клеветнических сведений», угрожая обвинением в тунеядстве. Войновича вызывают в милицию. На повестке он пишет, что работает как писатель и его книги выходят во многих странах, на многих языках, большими тиражами. В конце стояла подпись: член-корреспондент Баварской Академии  искусства, член  международного Пен-клуба, почетный член американского общества Марка Твена. Именной членский  билет  Баварской  Академии для милиции  неожиданно  оказался весомым свидетельством о наличии места работы. На остальное внимания не обратили, но временно оставили Войновича в покое (269)

 

     История с литературными альманахами «Метрополь» (79) и «Контакт» (81).   В январе 79 г. 23 советских литератора (из них 10 членов Союза писателей ) собрали 600-страничный (596 стр.) иллюстрированный альманах «Метрополь». Слухи о нем ходили уже примерно за год до его появления, но выход альманаха, как нередко бывало, оказался для властей, видимо, неожиданным. Составителями значились В.Аксенов, Вик. Ерофеев, Е.Попов, Ф.Искандер, А.Битов. Фронтоспис сделан художником Б.Мессарошем альманахе напечатаны еще иллюстрации А.Брусиловского, сопровождаемые стихами Г.Сапгира). Ерофееву принадлежало и предисловие к альманаху. Состав его оказался довольно пестрым, и по содержанию, и по включенным авторам, по их возрасту, степени таланта,  профессиям,   известности. От питерского  истопника,  сибирского геолога  до  специалиста   по   итальянской  литературе эпохи Возрождения. Разными были и их дальнейшие судьбы.

 

   В «Метрополе» напечатано много стихов .Рейна, С.Липкина, В.Высоцкого, Г.Сапгира, Ю.Кублановского, Ю.Карабчиевского, А.Вознесенского, И.Лиснянской), большое количество прозы, главным образом рассказов .Попова – целая подборка, Б.Ахмадулиной «Много собак и одна собака», три рассказа А.Битова, два — Ф.Искандера, рассказы В.Ерофеева, А.Арканова, П.Кожевникова).  Помещены здесь и повести . Горнштейн «Ступени», Б.Вахтин «Дубленка», В.Тростников «Страницы из дневника»),  отрывок из романа Д.Апдайка «Переворот» в переводе В.Аксенова, пьеса Аксенова «Четыре темперамента», статьи . Розовского «Театральные колечки, сложенные в спираль», Л.Баткина «Неуютность культуры»), нечто Ю.Алешковского, названное ноты – «Три песни».

 

 Позднее опубликована статья Н.Климонтовича о «Метрополе», ироническая, занижающая значение альманаха. Он называется  «окрошкой», объявляется позой, саморекламой, декоративным мероприятием. По словам Климонтовича, серьезно никто из авторов не пострадал. Последнее отчасти верно. Но и Климонтович вынужден признать, что «альманашники» всё же рисковали и определенную роль «Метрополь» сыграл. Он стал как бы еще одним сигналом того, что режим прогнил, что ему не долго остается жить. А для участников –  «глотком свободы».  Они осмелились объединиться, протестовать, не слушать начальства и «делать то, что в голову взбредет». Для них речь шла о личном и писательском достоинстве.

 

 Без репрессий всё же не обошлось. Набор книги Попова в Красноярске был рассыпан, Битова почти десять лет не печатали, Розовскому мешали стать главным
            933   режиссером, отца Ерофеева, посла СССР на переговорах в Женеве по разоружению, отозвали и вскоре вывели на пенсию и пр. Альманах переиздавался несколько раз, сперва за границей, позднее в России. Подробно о нем рассказывает Кречмер  (103-126). Воспоминания о «Метрополе» отразились в романах В.Аксенова «Скажи изюм» и Вик. Ерофеева «Русская красавица». См. также «Время „Метрополя“» в книге Ерофеева «Шаровая молния». М., 2002. Стр. 196-219. Названные источники отличаются друг от друга деталями, оценками, но в целом они дают довольно верную картину того, какой переполох вызвало у начальства появление «Метрополя» и какие меры оно приняло против участников альманаха.

 

      «Метрополь» напечатали как самиздат, тиражом в 12 экземпляров. Авторы стремились не входить в конфронтацию с властями и избегали любых действий, сближающих их с диссидентским движением. Подготовка альманаха велась как можно более открыто. В него были включены лишь те произведения, которые, по мнению участников, могли быть напечатаны в официальной  прессе.  Об  альманахе  оповестили  ВААП,  Госкомиздат, издательство «Советский писатель»  (по другой версии ЦК КПСС,  Союз писателей), а первый экземпляр сразу отправили нелегальным путем на Запад, в издательство  «Ардис»,  известное  в России  публикацией  произведений Набокова, других непечатаемых в СССР авторов. В оповещении предлагали издать альманах легально, но без цензурных поправок, тиражом в 1000 экз. Видимо, верили, что такое возможно. Но действия руководящих инстанций (спланированные или стихийные)  вынудили  составителей  отступить  от принятых  прежде мер предосторожности, выйти из  границ,  отделяющих легальную литературу от нелегальной. Издательские органы никак не отреагировали на  предложение. Тогда составители послали один  экземпляр альманаха руководителю Московского отделения Союза писателей, критику Феликсу Кузнецову (позднее он стал директором ИМЛИ) (Кр107). Остальные экземпляры   распространили  среди    московской   интеллигенции.   Союз писателей тоже никак не реагировал. Возникла опасность бесконтрольного распространения альманаха в самиздате, с изменением его содержания, состава текстов. Решили представить его московском читателям 21-го января на вернисаже в кафе  «Ритм». Разослали 300 приглашений представителям художественной и научной интеллигенции (Каверину,  Окуджаве, Ефремову, Любимову, Табакову, т.е. деятелям,  которых  власти  с оговорками принимали,  но и Владимову, Корнилову, считавшимися диссидентами). Боязнь, что альманах опубликуют на Западе  вызвала     первую реакцию Союза писателей: 12 января от  участников  потребовали отмены вернисажа. Взамен обещали частичную публикацию альманаха  (стремление внести раскол). Обвиняли, в первую очередь, Аксенова, считая его заводилой. 20 января, за день до презентации, все участники были вызваны на расширенное заседание секретариата и партбюро секретариата Московского отделения Союза писателей, проходившее под руководством Ф.Кузнецова. На заседании, где  присутствовало  около  50  человек,  царила  истерическая обстановка. Авторов   «Метрополя»  обвиняли в том, что они  искажают    советскую действительность, пишут  порнографические произведения,  «не надежны», а их вернисаж – политическая провокация,  подрывающая политику разоружения (как ответ на запрещение альманаха американский конгресс может де не ратифицировать договор ОСВ-2). Поэтому совершенно необходимо отменить вернисаж. Министерство  культуры  запретило  персонально  Любимову  и
          934Ефремову его посещение.  После такого  нажима  в вопросе  об вернисаже «альманашники» уступили, отменили его. Да и проводить было  негде: на следующий день кафе все равно, «случайно», оказалось закрытым, по требованию «санитарной инспекции».

 

       Тогда издатели альманаха решили авторизовать его выпуск на Западе, первоначально задумав это как способ давления на литературное начальство,  чтобы подчеркнуть бессмысленность цензурного вмешательства. Стремления остаться в рамках лояльности потерпели крах. Альманах  превращался  в политический протест. Перед руководством Союза писателей возник сложный вопрос: что делать, если  «Метрополь» появится на Западе?    Угрозы, что участникам  «не поможет никакое раскаянье», не действовали.  Продолжение игнорировать  «альманашников» значило бы признание полной потери авторитета руководства Союза писателей. О том же свидетельствовали бы исключение участников альманаха из Союза писателей, другие крутые меры. Сперва начальство решило продолжать политику запугиванья и еще раз попытаться расколоть «альманашников». 9 февраля 79 г. в малотиражке МОСП   «Московский литератор» (всё же не хотели  масштабного  скандала)  появилась  статья Ф.Кузнецова. В ней ничего не говорилось о возможных санкциях. Вновь предлагалось частичное издание, в соответствии с действующими установлениями, т.е. под цензурным контролем. Кроме того 9 же февраля в газете Союза  писателей   РСФСР «Литературная Россия» напечатано выступление Кузнецова перед функционерами Московского горкома партии, произнесенное в конце января. В нем нет прямых  упоминаний о «Метрополе», но есть  воинственные заявления, намекающие на альманах. Косвенное сравнение его с идеологическими диверсиями Запада. В выступлении  ощущается  желание убедить партийное начальство в том, что правление МОСП сознает опасность и настроено на решительные действия. Общие фразы о связи партии и народа, активном участии в борьбе за построение коммунизма и пр. Заверения, что  «идеологическая  борьба  и   диверсионная  идеология  противника»  для МОСП и его парторганизации не абстрактные понятия и им будет дан отпор; здесь (подразумевается альманах) «совершенно ясно и реально вырисовывается передовая той битвы, которую приходится вести ежедневно  и  ежечасно»; это тяжелая борьба, требующая от  коммунистов «идеологической выдержки, ума, решимости <…> терпения и такта в обращении с „заблудшими“ и абсолютной бескомпромиссности в отношении к идеологическим уклонам»; о тактике идеологического противника, который всё время ищет новые формы борьбы, влияния на молодежь; именно последняя, а также колеблющиеся, незрелые морально и идеологически невыдержанные лица особенно страдают от этого. Используются самые грязные, презренные и недостойные методы. Поэтому от коммунистов творческих союзов требуется максимум бдительности (109-10).

 

          20 февраля состоялось общее собрание Секретариата правления МОСП, посвященное «Метрополю», с резкой критикой альманаха за его «эстетические недостатки» и «идеологическую вредность». В марте конфликт не обостряется, но  решить его властям не удается. В дело вступает КГБ. 8 апреля  на допрос вызван один из участников «Метрополя», Юрий Кублановский. Ему угрожают обвинением «в антисоветской  деятельности и пропаганде», за публикацию в журнале «Континент» нескольких стихотворений  (70). Кублановский не член Союза
   935     
писателей. Он публиковался в самиздате. Начальство считала, что он окажется более уязвимым, сможет уступить нажиму. Не получилось.

 

    В апреле 79, в связи с постановлениями по идеологии, вновь возникает вопрос о «Метрополе», на более высоком уровне. О нем впервые упоминается открыто и прямо в  «Литературной газете» (16 мая 79 г.), где напечатана речь Ф.Кузнецова «Вместе с партией, вместе с народом», произнесенная 7 мая на собрании писателей — коммунистов Москвы. На собрании присутствовал Гришин, весьма высокое начальство. В речи говорилось о том, что любая попытка отделить писателей от традиции советской и русской литературы кончается фиаско и позором; так произошло и с организаторами альманаха «Метрополь», которые под видом заботы о советской литературе хотели добиться публикации не только антихудожественных,  но и идеологически невыдержанных произведений; в противном случае они  угрожали развязать кампанию в услужливых буржуазных органах о «мнимой несвободе слова» в Советском Союзе. Содержание альманаха – литературно  безвкусные, беспомощные, слабые, ничтожные произведения. Его единодушно осудили ведущие  писатели  и  критики, по заслугам оценив альманах как «порнографию духа»; теперь уже всем очевидно, что  западная пропаганда, начавшая  прославлять авторов альманаха, снова просчиталась; партия сегодня требует решительного улучшения всей идеологической и политико-воспитательной работы со стороны писателей, «идеологического воспитания читателей» при

 помощи литературы. Заканчивается статья похвалами партии, поддержка которой дает писателям «все права, кроме права писать плохо» (111).

 

   Затем последовали относительно  скрытые репрессии против авторов «Метрополя»: их киносценарии, рукописи,  положительные  отзывы об  их произведениях  задерживались издательствами и журналами, библиотеки не выдавали на руки их произведения,  отменялись все публичные выступления, поездки, встречи с читателями, занятия в кружках и семинарах. Исключением был  А. Вознесенский, Государственный лауреат прошедшего года. На него распространить репрессии не решились, тем более, что включенные  в альманах  его стихотворения были  опубликованы  ранее. 22 апреля 79 г. он вдруг получает разрешение на публичные выступления в США, в котором ему было отказано в МОСП 10 апреля (тогда заодно запретили поездку во  Францию и его жене, которая к «Метрополю» никакого отношения не имела) (112). А за кулисами происходило следующее: сперва руководство МОСП, с ведома партийных боссов Гришина, Зимянина, Беляева, было настроено на урегулирование конфликта в рамках Союза писателей и избегало публичных акций, кроме отдельных нападок в печати. Оно пыталось предотвратить  громкий скандал, вопрос обсуждался лишь в тесном кругу; даже до рядовых писателей доходили лишь слухи о нем (112).Только Баруздин, редактор журнала «Дружба народов», по собственной инициативе, начал в нем дискуссию о «Метрополе», внешне осуждающую, но и пропагандирующую его. На заседании правления Союза писателей 29 мая   участники  потребовали  от  Маркова информации об альманахе. Тот отказался дать ее, под предлогом, что такая информация может попасть на Запад  и вызвать там негативную реакцию.  «Давайте будем коммунистами и станем решать некоторые вопросы в узком кругу, широко их не дискутируя», – заявил он (113). На заседании выступал и Баруздин с краткой  информацией  о дискуссии в  его журнале, посвященной «Метрополю»  . И дискуссия, и информация о ней вряд ли понравились
      936   начальству. Марков обещал, что более подробные сведения о «Метрополе» напечатают позднее в республиканском бюллетене, пока же они были бы «величайшей ошибкой» (113).

 

        Принятые против участников  альманаха меры не увенчались успехам,  поэтому начальство переходит к более жестким. 24 мая газета  «Московский литератор» сообщила, что секретариат правления Союза писателей отказался рекомендовать участников альманаха  Е.Попова и  В. Ерофеева в члены Союза писателей  на основании  «единодушного осуждения московскими писателями их произведений». Сообщение было ложным и создавало впечатление, что названные писатели ранее не состояли в Союзе. Но их рекомендовали принять еще в 78 г. и поддерживающие их вступление в Союз не захотели взять обратно свои рекомендации. Попову и Ерофееву обещали, что их снова примут в Союз, если их произведения станут лучше по содержанию и идеологии. Т.е. им предложили вступить в Союз…заново  и осудить альманах.  Для исключения выбрали этих двух, считая их менее известными в СССР и на Западе: расправа с ними мало скажется на престиже Союза и в то же время станет предостережением для других молодых авторов (282). Но участники  «Метрополя» не испугались. 2 июня 79 г. Аксенов, Битов,  Искандер, Ахмадулина, Лиснянская, Липкин – наиболее известные участники альманаха – направили открытое письмо в правление СП с угрозой выйти из Союза  писателей, если не восстановят Попова и Ерофеева. Аксенов и Липкин подтвердили  свою позицию еще и отдельными письмами. Аксенов писал о том, что исключение – месть за участие в альманахе, что он состоит в Союзе писателей 18 лет, но и дня в нем не останется с того момента, когда решение об исключении вступит в силу (114-15). Липкин – член СП с момента его основания, с 34 г., писал примерно то же, что и Аксенов. Расколоть писателей «Метрополя» вновь не удалось. Более того, последовала реакция Запада, которой начальство так боялось. 6 июня телеграмму  протеста  прислало Канадское  объединение  писателей.  В августе известные зарубежные писатели Олби, Миллер, Стайрон, Апдайк, Воннегут обратились с письмом к Кузнецову, требуя отмены исключения. Американцы расценили историю с  «Метрополем» как поворотный  момент  в борьбе за литературную свободу в СССР (115, 283). Руководство Союза писателей растерялось. Замолчать письма было нельзя. После оглашения их Юрий Верченко назвал «Метрополь» «кучей дерьма». Кузнецов, с яростью оглядев собравшихся, молча  ушел с заседания. 19 сентября 79 г. он  опубликовал  статью  в «Литературной газете», «О чем шум?». Демонстрация твердости своей позиции, но и вынужденный «задний ход». Вновь идут переговоры с Поповым и Ерофеевым. В конце сентября  Кузнецов  объявил им, что они временно восстановлены в Союзе, но для этого нужно подать заявление, в котором, по словам Михалкова, должен содержаться  «небольшой знак политической лояльности», с целью отмежевания если не от  «Метрополя» в целом, то от «пропагандистского  злоупотребления  альманахом на Западе». Такой знак станет  одновременно  информацией  «для  товарищей из провинции». Напомним, что Михалков в это время – первый секретарь Союза писателей РСФСР.

 

       19 декабря Верченко заверил исключенных, что всё скоординировано и заседание по восстановлению имеет формальный характер: явиться на него нужно для проформы. Это подтвердил он и перед самым началом заседания: им-де гарантируется восстановление, если  «будут себя хорошо вести». Попова
             937  предупредили не записывать хода заседания на магнитофон, который якобы лежал в его сумке (116,282).Так, вероятно, всё и планировалось. Но некоторые из секретарей правления, войдя в раж, потребовали от обсуждаемых  «однозначно признать свою вину и раскаяться» в присутствии 45 членов секретариата. Попов и Ерофеев отказались это сделать. Попов позднее вспоминал, что их по одному вызывали в секретариат и в течении часа в оскорбительном тоне допрашивали секретари Союза писателей, под руководством Шундика, Ю.Бондарева, С.Михалкова; Михалков был помягче, «не так кровожаден», стремился к соглашению. В итоге их вызвали на бюро секретариата, где объявили, что «они ничего не поняли, не проявили никакого раскаяния и вели себя так же нагло, как прежде»; поэтому секретариат единодушно высказался против их восстановления (116). Ерофеев вспоминал о заседании: за председательским столом  Михалков и Бондарев; последний не говорил, но выражал свое осуждение мимикой. Главный оратор-обвинитель – Шундик. Распутин вскоре ушел на другое заседание. Михалков занимал центристскую позицию. Когда из зала раздавались крики: «хватит их слушать!», он говорил: «Нет, товарищи, мы должны всё знать точно». Лицемерная объективность, определяемая, видимо, и пониманием, что нужно замять скандал. А зал изливал свое негодование. Возмущенные возгласы и вопросы (116). Особенно за суровое  наказание  ратовал Бондарев. Желание обвинить в  «антисоветской агитации и пропаганде», т.е. дать формулировки, которые ведут к вмешательству ГБ. Подводится как бы предварительный итог дела о «Метрополе»

 

      Так как попытки решить вопрос о «Метрополе» на московском уровне литературного и партийного руководства оказались несостоятельными пришлось докладывать в ЦК КПСС. О сборнике уже знает Отдел культуры ЦК… 2 января 79 г. он отправляет секретную Записку в секретариат ЦК КПСС:  «О  письме группы московских литераторов и альманахе ''Метрополь''». В ней сообщалось о том, что писатели В. Аксенов, Б. Ахмадулина, А. Битов, Ф.Искандер и другие (всего 6 человек) обратились с жалобой в ЦК КПСС  «на якобы неправильное отношение» со стороны руководства Московской писательской организации к подготовленному  ими  альманаху. Далее шла информация о «Метрополе», его участниках, о том, что организаторы альманаха, минуя общепринятый порядок, намеривались потребовать от Госкомиздата СССР немедленной его публикации; в некоторых сочинениях альманаха прослеживается «преимущественное внимание к изображению негативных сторон нашей жизни; отдельные из них двусмысленны по идейно-политической направленности; ряд произведений изобилуют эротическими, подчас откровенно порнографическими сценами». Сообщалось о намерениях провести в одном из московских кафе вечер в честь выхода сборника, с приглашением широкого круга творческих работников,  а также пресс- конференцию для иностранных  корреспондентов. В Записке шла речь об ответных   мерах секретариата  московской   писательской организации, индивидуальных  беседах с участниками альманаха, о том, что попытки разъяснить им  «неприглядный  идеологический характер их затеи, несовместимость их  действий  с нормами  нашей  литературной жизни, не увенчались успехом».

 

       В Записке отмечались, что 22 января секретариат и партком Московской писательской организации провели совместное заседание о сборнике. На нем выступали многие писатели; они квалифицировали   поступки составителей
            938   сборника  «как политическую провокацию», направленную на разжигание антисоветской кампании на Западе. Упоминалась радиопередача  «Голоса Америки», в которой говорилось, что текст сборника уже за границей и будет издан в США и Франции. Речь шла и о планируемых мерах «по нейтрализации этой вылазки» (статьи о неприглядной роли организаторов сборника в газете «Московский литератор», в «Литературной газете», открытое партсобрание). О том, что авторам произведений, которые не противоречат идейно-эстетическим принципам советского искусства, будет предложено их опубликовать. Таким образом, высокое партийное руководство было в курсе. С запиской ознакомились и расписались на ней секретари ЦК КПСС, в том числе Суслов, Горбачев и другие.. (Бох213-15).

 

   Возникает вопрос: насколько верно  участники   «Метрополя» оценили литерно-политическую обстановку конца 70-х годов? Они стремились напечатать произведения, которые, не осуждая  прямо  систему,  выходили бы за тесные рамки официальных норм. «Метрополь» стал попыткой опереться  на формально действующие  законы, не принимая во внимание «неписанных», реальных   государственно — бюрократических правил издательского процесса, оставаясь при этом участниками этого процесса. Успех их обозначал бы признание глубокого раскола советской культуры,  крушение мифа об ее единстве. Разрушалось бы деление литературы на единую советскую и противостоящую ей   «крамольную», подпольную,  антисоветскую. Появился  бы прецедент для личной, безнаказанной инициативы авторов, что создавало угрозу государственной  монополии на цензуру,  на контроль, и  без  того подточенный сам- и там- издатом. Естественно, такие перспективы вызывали ожесточенное сопротивление культурной  бюрократии  и тем обрекали на провал действия участников альманаха (117). Последние своей цели не достигли. Отказа от нормативных  структур,  либерализации издательского процесса советской литературы не произошло. Но с точки зрения размывания «устоев» действия авторов альманаха были совсем не бесполезны. История «Метрополя» ясно очертила границы культурной политики конца 70-х гг. Стало очевидным значительное ослабление позиций московского руководства Союза писателей. Была  продемонстрирована  солидарность  знаменитых   культурных деятелей Запада с их советскими коллегами в период политического напряжения  (117).

 

  Но и репрессии усилились, жестче стал контроль. Участились призывы к бдительности, к непримиримости,  к воспитанию  молодых  писателей в  советском  духе. Требование властей извлечь  уроки из дела  «Метрополя».  Ерофеев и Попов, после неудачи с их восстановлением, просили Аксенова и  других не выходить  из Союза писателей, чтобы не раздувать скандала. (118-19). Тем не менее в декабре 79 г. из Союза… вышли Липкин, Аксенов, Лиснянская. Затем Аксенов вышел из Союза кинематографистов. Всех  трех исключили из Литфонда. В начале 80 г. Аксенов дал американскому издательству  «Ардис» право на  публикацию романа «Ожог» – автобиографической истории развития СССР с 1956 г. В то же время, после протеста академика А. Сахарова против введения советских войск в Афганистан и высылки его в Горький  (Сахаров обвинен в выдаче тайн иностранным дипломатам и журналистам, в клевете на Советский Союз), писатели Аксенов, Владимов, Войнович, Копелев, Корнилов, Раиса Орлова, Лидия Чуковская, философ Григорий  Померанц, священник Желудков 
       939
   высказали свой протест против действий советского правительства. Это был самый крупный протест после высылки Солженицына. (119, 284-5). Во второй половине февраля — начале марта многие из них исключены из Союза писателей, что дало повод КГБ вынудить Копелева, Аксенова, Войновича к эмиграции, как раз перед началом Олимпийских игр. До начала 81 г. всех их лишают советского гражданства  (285,121). Тем не менее, ни разгром «Метрополя», ни вынужденная эмиграция лучших писателей не смогли парализовать активность тех, кто был исключен властями из легального литературного процесса. Новое поколение понимало, что никакие репрессии не остановят распада культурно-политической системы и в конечном итоге «аппарат» вынужден будет пойти на компромисс (121).

 

         В конце 80-го года предпринимается новая  попытка, с учётом опыта     «Метрополя», создать литературное объединение, независимое от цензуры и Союза писателей. (Кр.121, 286 прим444). Семь писателей, среди них Евг.Попов и Дмитр. Пригов, печатавшиеся, в основном, в сам- и там- издате,18 ноября 80-го года подали заявки в разные инстанции том числе в ЦК КПСС) на создание независимого  неполитичного писательского объединения   «Клуб беллетристов». Они называли себя писателями, которых не печатают из-за «отклонения от шаблонов официальной литературы», заявляли о своем экспериментальном направлении и требовали полного опубликования составленного ими альманаха «Контакт», а также предоставления помещения для публичных выступлений (текст альманаха позднее, в 82 г., напечатан зарубежным издательством «Анн Арбор») (Кр286,прим 446). В предисловии  «Контакта» сообщалось, что он  является продолжением «Метрополя», но у составителей иная тактика действий: обращение не только в Союз писателей, но и в партийные инстанции, в надежде получить от них поддержку. Положительных результатов это не принесло. Всего через несколько часов после отсылки письма часть участников арестовало ГБ, по дороге на встречу со знакомыми, которые должны были переправить один экземпляр альманаха на Запад. Видимо, они давно находились под наблюдением. Рукопись отобрали. По словам Попова, им передано предостережение: не повторять опыт  «Метрополя»; тем занимался Союз писателей, с «Контактом» же будет разбираться исключительно КГБ (122). Далее следовали действия   различных   инстанций,  производящие    впечатление     полного отсутствия координации: несмотря на угрозы аппарата ГБ состоялась беседа организаторов  альманаха  с  руководителем отдела культуры Моссовета, с несколькими чиновниками, профсоюзными, партийными и  «по культуре», желающими, вероятно, достигнуть компромисса. В тот же день, по указанию начальника Московской прокуратуры, возглавлявшего следствие о самиздатовском журнале «Поиски», произведен обыск у трех участников «Контакта», конфискованы все рукописи, пишущая машинка, список предполагаемых членов «Клуба беллетристов» и их произведений, письма Попова Аксенову и Копелеву с просьбой опубликовать «Контакт» на Западе, в случае неудачи их попыток публикации альманаха в России (123). Авторы обращаются вновь в ЦК и Московский комитет партии с просьбой о «конструктивной дискуссии». Новая встреча с московским начальством, на которой были отвергнуты  требования  авторов,  «как очевидная  идейно-пропагандистская и враждебная диверсия» (123). Шла речь о том, что «Голос Америки» уже сообщил об альманахе, задуманном только с целью напечатать его на Западе (ссылались на
      940   письмо Копелеву). Участники альманаха, по словам начальства, должны радоваться, что с ними поступили  «так мягко». В данном случае функции ГБ берет на себя не Союз писателей, как в деле «Метрополя», а московские комитет партии и профсоюз работников культуры, которые «обезвредили очаг напряжения» (123). И всё же в начале 81 г. московская прокуратура сообщила трем участникам альманаха, что, из-за возможности «дальнейших правонарушений», ГБ официально устанавливает за ними наблюдение. Каждому инкриминировалось какое-то преступление (например, Попову – постоянный контакт с Аксеновым в целях «обсуждения совместных антисоветских планов, передачи клеветнической информации и пр.»).

 

        В отличие от московских, ленинградские органы ГБ, как и в случае с художниками и музыкантами, проводят более гибкую политику. Решено, что лучше объединить критически настроенную интеллигенцию и держать её под надзором, чем разъединять, преследуя каждого по одиночке. В конце 80 г. в Ленинграде создан так называемый «Независимый авторский профсоюз» из участников  основных  самиздатовских  журналов города него вошел и В. Кривулин). Их манифест 7 декабря 80 г. О том, что «вторая культура» Ленинграда занята «плодотворной творческой деятельностью», проводит вечера, готовит альманахи и пр. Ее деятельность независима от официальных профессиональных и творческих объединений. Назрела необходимость создать независимый профсоюз, для защиты интересов его членов, действующий в рамках советского и международного права (124). Создается «цех поэтов» – независимых  литераторов – неполитическое   объединение,   рассчитывающее  на поддержку международных творческих организаций, в первую очередь Пэн-клуба.

 

        Ленинградские власти и городское отделение Союза писателей заняли сперва выжидательную позицию, но потом, 30 ноября 81 г., посоветовавшись с местным КГБ, дали согласие на создание  объединения,  предоставив ему помещение в музее Достоевского (Креч; перечень участников -124, 286). Таким образом был легализован профсоюз независимых писателей – лучшая гарантия для властей от нового самиздата (старый к началу 80-х гг., в основном, разгромили). Контроль за новым объединением был обеспечен. (Кр 123, 286 прим456). Ленинградский генерал КГБ Калугин, позднее бежавший из СССР,  расценивал эту стратегию как лучший способ «избежать социальных конфликтов и нарушений общественного порядка». Председателем объединения (оно называлось «Клубом 81») стал Юрий Андреев, член Союза писателей, активно боровшийся с «инакомыслящими», сотрудник КГБ. Так что руководство и контроль были обеспечены. Когда писатели пожаловались на трудности с публикациями,  «органы»  вступили в переговоры  с  райкомом партии и пришли к соглашению об издании «сборничка», чтобы «дети порадовались и не шумели» (125,287). Антология «Круг», напечатанная в 85 г., полностью контролировалась ГБ. В Ленинграде создали также  полуофициальное объединение художников. Всё это  оказалось для  участников «палкой о двух концах»: некоторой отдушиной, но и сближением с официальностью. Не случайно  весной 84 г., в общем  рапорте в Союз писателей, руководство ленинградского отделения в числе своих достижений называло и создание «Клуба 81» (125).

 

      Нападая на либералов, власти одновременно не жалуют и националистов.

 

        941   Резкая критика за антисемитизм и монархические заявления романа В.Пикуля «У последней черты», напечатанного в журнале «Наш современник». Первое название романа «Нечистая сила» было снято, как и цитаты из Ленина и особо резкие выпады в адрес евреев. Но роман всё равно звучал одиозно. Патологический антисемитизм его был не ко времени. Даже Григорий Распутин обвинялся там в сионизме, назывался  «агентом международного еврейского масонства». На него Пикуль возлагал ответственность за распад империи и гибель монархии (Кр101, 276). Роман напечатан в 4-7 номерах журнала. Первые два не обратили на себя внимания. Перед появлением 3-й части редакцию вызвали в ЦК. Там ей устроил разнос один из секретарей ЦК, М.В.Зимянин. Он обвинял редакцию в том, что она подрывает международную репутацию СССР на Западе. Роман резко осудили и в ЦК, и в Секретариате Союза писателей. Но всё же решили не прерывать его публикацию, чтобы не обратить внимание на запрещение. Возможно, содержание романа не всем из обсуждавших было столь уж неприятно. Но реагировать как-то   оказалось  необходимо. Досталось и цензору. Знаменательно, что в официальной критике Пикуля в печати, как и при обсуждении в правлении Союза писателей, об антисемитизме речь не шла. Его роман обвинялся в преуменьшении роли большевиков в  революционном движении, в искажении истории и пр. Негативная реакция властей и на другие резко антисемитские акции. Всё же с общественным мнением Запада приходилось считаться (Кр277)..

 

    Новое осуждение  «деревенской литературы».В октябре 79 г. неподписанная .е.  редакционная) передовая в журнале  «Коммунист»,  направленная против «патриархальщины», отхода от классовых принципов, прикрытого расплывчатым понятием «народности». В 79-80-м году  «Литературная газета» проводит дискуссию о  «деревенской литературе»,  осуждая  её за отход от партийных норм пропаганды.  «Деревенщики» несут потери. В начале 80-го г. в Иркутске совершено нападение на Распутина. В 83 г. смерть Ф. Абрамова.

 

       Политика репрессий и в то же время колебаний и компромисса приводит к тому, что ортодоксальная критика становится относительно более терпима. Публикуются литературные исследования о Д. Хармсе, «Мастере и Маргарите» Булгакова. Печатается «Дом на набережной» Трифонова (Кр88, 168). 13 ноября 79 г. Записка отделов пропаганды и культуры, направленная в ЦК… Секретно. Об издании избранных произведений М.Булгакова. Предложение издать однотомник избранных произведений, тиражом в 75 тыс. экз.  В Записке упоминается Постановление ЦК КПСС от 7 июня 72 г. «О переиздании некоторых художественных произведений 20-х годов», где идет речь о разрешении издания «ограниченными тиражами» книг М.Булгакова, В.Иванова, О. Мандельштама, Б.Пильняка, И.Северянина. Записка напоминает об однотомниках Булгакова, выходивших «с разрешения ЦК КПСС» в 73, в 75, в 78 гг. (везде указаны тиражи, от 10 до 50 тыс. экз.). В Записке предлагается  разрешить  новое  издание  однотомника  Булгакова    «для последующей продажи на валюту» (Бох215-16).

 

        Последние годы Брежнева (1980 — начало 1982 гг.). Декабрь79 г. – «Интернациональная братская  помощь»  Афганистану. Задумана как молниеносная война, а застряли на пять с лишним лет, до времен Горбачева.

 

              Затем Польша,  «Солидарность». Ярузельский и его правительство. СССР в полном смысле этого слова выступает как жандарм  Восточной Европы. И всё покрыто  густым слоем  лжи и дезинформации. Но в то же время всё
          942  происходящее – свидетельство того, что система всё более загнивает и её пробуют на прочность. Брежнев всё более теряет свое влияние, превращается в персонаж  для  анекдотов   (пародируется  невнятность  его произношения – «сиськи – масиськи»; анекдоты: о программе  лунохода,  которую  по ошибке заложили в Брежнева; о трех экземплярах доклада, которые Брежнев читает один за другим и т.п.). Полная потеря авторитета. Некоторые считают, что этому  способствовал   Андропов, из своекорыстных соображений. Но все же декорум блюли. 19 декабря 81 г. отмечается  75-летие Брежнева. В №   12 журнала «Звезда»??? помещен рассказ писателя Голявкина «Юбилейная речь» с ироническими  намеками  на выступления Брежнева. Последовали репрессии: редактор журнала был снят, номер изъят из библиотек (Кр 291). Учитывая то, что   первый  секретарь  ленинградского горкома партии Романов считал себя одним из возможных преемников  Брежнева,  публикация  рассказа, может  быть,  не  столь  уж случайна. Но переходить определенные границы все же не разрешалось.

 

      В начале  82 г. по стране  прокатилась волна  расследований, проводимых ГБ и направленных  против коррупции в высших и  средних   слоях административного и  партийного аппарата (Андропов демонстрировал свою непримиримость к злоупотреблениям!).  Задета и дочь Брежнева, Галина, чья   торговля бриллиантами в Москве стала чуть ли не притчей во языцах. Галина была вообще скандальной фигурой, с ее мужьями и любовниками, пьянством и скандалами. И всё же она без особого шума получила орден Ленина. Коснулась «чистка» и её мужа,  Юрия Чурбанова. До этого он сделал головокружительную карьеру от подполковника милиции до генерал-лейтенанта, заместителя министра внутренних дел и был по слухам «крепко на руку не чист». Он «погорел» по так называемому «хлопковому делу»; его судили и приговорили к длительному сроку заключения.

 

      25 января 82 г. умер Суслов – один из наиболее мощных противников  перемен политического статус-кво. Всё более  ожесточается   борьба вокруг вопроса о преемнике Брежнева. Решается  вопрос, кто им станет: протеже Брежнева К. Черненко или Ю.Андропов. Быстрое укрепление последнего. 24  апреля 82 г. Андропов передает руководство КГБ своему заместителю Федорчуку то время переходить непосредственно из «карательных органов» на пост главы партии и государства считалось неприличным). В мае пленум ЦК выбирает Андропова на место Суслова в Секретариат ЦК. Именно с этого момента, после децентрализации последних лет, резко возросло культурно-политическое влияние  силового центра партии, которое выражалось и в литературной политике, ставшей более динамичной. В связи с  догматическим марксистско-ленинскоим курсом,  проводимым Андоповым, досталось и  «деревенщикам». В течение месяца на разных иерархических уровнях приняты литературно-политические  меры  против  русско-националистических выступлений разного рода.

 

         К началу 80-х гг. культурно-политическое развитие находится   уже  в переходной стадии. Новое десятилетие начинается с попыток писателей, людей искусства расширить рамки литературного канона и ослабить аппарат власти, боровшийся за свое сохранение. На первый взгляд, эти попытки часто кончаются поражением, особенно после событий в Афганистане, в Польше. Власти не хотят сдавать своих позиций. 19 июля 82 г. в письме КГБ в ЦК… идет речь о поведении
     943   отдельных категорий зрителей во время выступлений зарубежных артистов и просмотра произведений западного киноискусства. В письме выражается тревога по поводу того, что при проведении международных культурных мероприятий  часть зрителей подчеркнуто активно приветствует иностранцев-победителей, особенно из США и Великобритании. «В то же время вручение наград советским исполнителям, занявших более высокие места, проходит в обстановке не более чем обычных приветствий».  Приводятся примеры такого рода на закрытии УП Международного конкурса им. Чайковского. Отмечается «гипертрофированный интерес», вызываемый гастролями в СССР зарубежных эстрадных  «звезд», в частности слухи о приезде Челинтано, хотя  «этот вопрос окончательно не решен». Подписано письмо новым председателем КГБ Федорчуком. Выводов никаких не делается. Но беспокойство выражается и начальство ставится в известность: «Сообщается в порядке информации» (Бох217-18). Органы «бдят».

 

         С начала 82 г. инициатива внутри партийного руководства всё более переходит к фракции Андропова, признающей необходимость изменений. Но не ясен путь, который собираются выбрать: оптимизация существующей системы путем административного усиления дисциплины или же коренная реформа основ системы. Выбирают первый путь.

 

     Попытки перейти от распада идеологии к возобновлению догматической дисциплины. Полемика между консервативно-националистическим, официальным и либеральным лагерями (см. подробно у Кречмера). УП съезд писателей проходит в стерильно-рутинной атмосфере, создававшей для внешнего мира гармонический образ единой советской литературы. Как бы кульминационный пункт в распаде нормативного канона. Предельное сглаживание конфликтов. Наибольшее преимущество от этого получил  русско-националистический лагерь. Как бы ни осуждали «деревенских писателей», именно они создавали для внешнего мира наиболее устойчивое реноме советской литературе.

 

        Тем не менее   действия либеральной интеллигенции ослабляют власть, вынуждая систему идти на компромисс. 2 декабря 80 г. на пленуме кинематографистов Э. Рязанов, с конкретностью, прежде невозможной,  поставил под сомнение официальные эстетические нормы и культурно-политические механизмы (Кр126).

 

           Как бы итогом политики Брежнева в области культуры и в то же время  предвестником периода Андропова являются события  всего 82 г. Выбор пути на оптимизацию  советской  системы  вел  к  восстановлению авторитета марксистско-ленинских догм. Начинается атака на идеологические «отклонения», прежде всего на русский национализм и консерватизм. Усиливается преследование националистических диссидентских кругов. Оно ведется и литературной печатью, и партийными инстанциями. В августе 82 г. выходит  постановление ЦК «О связи литературно-художественных журналов с практикой коммунистического строительства». Оно преследовало несколько целей. Во-первых – продемонстрировать силу власти, предостеречь интеллигенцию, внушить ей, что период  борьбы  за наследство Брежнева не должен быть использован как охранная грамота для разного рода экспериментов. Во-вторых – показать, что реформаторские намерения Андропова ограничены лишь экономической сферой, не подразумевают  культурно-политической  либерализации.  Не называя адресатов, постановление осуждало как либерально-реформаторские, так и национально —
          944   консервативные концепции в литературе и литературной критике. В октябре 82 г. один из руководителей Союза писателей, Г. Марков, огласил на секретариате детали совещаний по подготовке постановления августа 82 г.. Он говорил о решающем влиянии Союза писателей на его содержание, о том, что 20 июля 82 г. секретари ЦК Андропов, Горбачев, Пономаренко, Зимянин, Ушаков и руководитель Отдела культуры ЦК Шауро обсуждали постановление с приглашенными писателями: В. Кожевниковым, М. Алексеевым, А. Ананьевым, В. Карповым и утвердили окончательную его версию. Далее Марков сообщал, что в «точных формулировках партийного документа отражены и наши мысли о настоящем и будущем литературы, поддержано всё, что радует и раскритиковано всё, что приносит огорчения; сила документа в том, что он основан на опыте реального литературного развития и ориентирован на то, чтобы сделать наиболее интенсивными ''позитивные процессы художественного творчества''». Отмечалось, что литературное развитие часто тормозится  «поспешной публикацией незрелых, еще не отшлифованных в сознании писателей произведений», которые не соотносятся «с масштабом исторического опыта народа», «бросают односторонний взгляд на единичные явления советской жизни». Как пример приводится роман Пикуля «У последней черты» нем шла речь выше — ПР) и рассказ «Полтора квадратных метра» Б.Можаева, напечатанный в журнале «Дружба народов» .е. произведения совершенно различного плана). Марков говорит о необходимости совместной работы редакции и автора, об ошибочности мнения, что каждая авторская строчка неприкасаема, но и о том, что, конечно, речь идет не о редакционном произволе, искажении концепции автора, не о грубом вмешательстве, а о том, чтобы добиться от писателя «максимальной мобилизации его таланта и мастерства».

 

 На встрече партийного руководства с писателями особенно осуждается рассказ Можаева «Полтора квадратных метра» коррупции, некомпетентности, злоупотреблениях чиновников, безобразном отношении их к жильцам коммунальной квартиры). Секретарь ЦК Зимянин возмущается: строят миллионы квартир, а в опубликованном антисоветском рассказе говорится о плохих жилищных условиях. Осужден и роман Трифонова «Старик». Критика редактора журнала «Дружба народов» Баруздина, напечатавшего эти произведения (46-7). По словам Можаева, Марков, Зимянин, Шауро требовали поименно назвать в постановлении его и Трифонова, но Андропов с этим не согласился. Критикуемые журналы и авторы в постановлении прямо не назывались, но репрессии последовали: резко сокращены тиражи «Нашего современника» 340 до 225 тыс.) и «Дружбы народов» 240 190, а потом до 160 тыс.). (Кор293). Можно сказать, что эти решения подводят итог периоду Брежнева: с одной стороны хочется удержать, но с другой стороны нельзя не признать.

 

 наверх