Предисловие
В.С. Парсамов, И.А.Пильщиков. Предисловие // Рейфман П. С. Цензура в дореволюционной, советской и постсоветской России : в 2т. Т. 1. Вып. 3. — М.: «Пробел-2000», 2017. — С. 5–9.
стр.5
Книга профессора Тартуского университета Павла Семеновича Рейфмана (1923–2012) о цензуре выходит в свет уже после смерти автора. В ее основе лежит курс лекций, читавшийся магистрантам и докторантам отделения славянской филологии в начале 2000-х гг.
Вузовских преподавателей иногда делят на ученых и педагогов. Для первых научная деятельность важнее преподавания; для вторых, наоборот, живое общение со студенческой аудиторией оттесняет на второй план скрупулезные архивные разыскания и построение научных концепций. Разумеется, идеальный вузовский профессор должен сочетать в себе то и другое. Но, как правило, присутствует крен в ту или другую сторону. Трудно сказать, что для Павла Семеновича было важнее. В его лице ученый и педагог органично дополняли друг друга.
В 1940 г. Рейфман, закончив с отличием среднюю школу, поступил вне конкурса на филологический факультет Ленинградского университета, но летнюю сессию сдать не успел… Началась война. И хотя у него был «белый билет» по зрению, да и до призыва его сверстников оставалось полгода, он добровольцем в 18 лет ушел в народное ополчение и провоевал почти всю войну на Волховском фронте под Тихвином. В начале 1945 г. дивизию перебросили в Румынию, где Рейфман и встретил конец войны. Был награжден орденом Отечественной войны 2-й степени и медалью «За оборону Ленинграда», выданную после прорыва блокады в 1943 г. После войны первым желанием было скорее демобилизоваться и продолжить учебу.
Окончание университета совпало с разгаром антисемитской кампании, и найти работу в Ленинграде у Рейфмана шансов не было, хотя диплом был с отличием. Пришлось переехать в Псков, где удалось устроиться на работу в пединституте, а затем в Тарту, где и прошла вся оставшаяся жизнь. Сферу научных интересов Рейфмана в основном составляла русская журналистика середины XIX в. Кандидатская диссертация, посвященная «Отечественным запискам» 1840-х гг., была защищена в 1953 г. в Ленинградском университете, а докторская «Отражение общественно-литературной борьбы на страницах русской периодики 1860-х годов» — в Тартуском университете в 1972 г.
Результаты исследовательской работы находили отражение в течение многих лет в общих и специальных курсах по истории русской литературы и литературной критики. При этом чтение лекций, руководство курсовыми и дипломными работами постоянно стимулировали все новые и новые научные разыскания.
стр. 6
Лекции Павла Семеновича, как и его исследования, не отличались внешними эффектами. Нам, тогдашним студентам, они поначалу казамонотонными и даже скучноватыми, а сам он — педантом с классической профессорской внешностью: очки, седоватая борода, лысина, корректная и сдержанно ироническая манера в общении со студентами. Но стоило только внимательно вслушаться в то, что говорил профессор, как перед аудиторией яркими красками начинала играть эпоха. Сдержанность позволяла оттенять многогранность излагаемого материала.
Эпоху можно изучать с разных точек зрения. Можно реконструировать бытовые и общественные отношения на основе мемуаров, дневников и писем. Можно исследовать официальные акты, законы, указы, распоряжения. Можно изучать отражение эпохи в художественной литературе. Рейфман исследовал эпоху через периодику. Это формировало совершенно особый взгляд. В журналах и тем более в газетах публикуется то, что завтра уже станет ненужным и неинтересным, а послезавтра прочно забытым. Гениальные творения, даже если они и появляются впервые в периодике, составляют ничтожное меньшинство журнальной продукции. Но именно здесь «отлагается» время с его насущными интересами, сиюминутными проблемами, спорами и борьбой непримиримых позиций, различия между которыми через пару десятилетий покажутся несущественными. В контексте журнального потока произведения, появившиеся полтора века назад и продолжающие жить сегодня, несут совершенно иной смысл, чем тот, который вкладывают в них потомки. Классические тексты Тургенева, Некрасова или Салтыкова-Щедрина Рейфман извлекал из журналов, в которых они впервые были опубликованы, и перед его слушателями оживали многие давно затихнувшие обертоны этих текстов.
Но если информация, попадающая в источники личного происхождения, искажается из-за несовершенства памяти человека или ограниченности его кругозора, то информация, публикуемая в периодике, деформируется прежде всего цензурой. Поразительным образом история цензуры относится к разряду наименее изученных окололитературных явлений в русской культуре. Посвященные этому вопросу обобщающие труды — такие, как «Очерки истории русской цензуры» А. М. Скабичевского (1892), «Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия» М. К. Лемке (1904), «Драматическая цензура двух эпох» Н. В. Дризена (1917) или «Сквозь “умственные плотины”» В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона (1972) — исчисляются единицами. Изучение цензурных документов не поощрялось до либерализации общественной жизни на рубеже XIX–XX столетий, и это понятно. Менее понятно, почему после революции 1917 г. исследование царской цензуры довольно быстро заглохло, а в послевоенное время и вовсе сошло на нет. Только с середины 1990-х гг. началось планомерное междисциплинарное изу чение истории русской и советской цензуры [1]. По этим вопросам
стр. 7
проводятся регулярные конференции и семинары, с 2001 г. выходят сборники «Цензура в России: история и современность». Все это делает книгу П. С. Рейфмана крайне актуальной и, надеемся, востребованной. Уже сейчас, выложенная в интернете, она вызывает большой интерес читателей, о чем, в частности, свидетельствует ее включение в краткий библиографический список к статье «Цензура в Российской империи» в Википедии.
Разумеется, не следует преувеличивать воздействие цензуры на историко-литературный процесс. Рейфман и не преувеличивает. Его книга не совсем о цензуре в узком смысле этого слова, это не история цензурного ведомства в России. Это история взаимоотношений власти и общества, увиденная сквозь призму запретов, налагаемых на общественную жизнь. Цензура таким образом становилась одним из мощнейших инструментов лжи и манипулирования обществом в руках правительства.
Рейфман это хорошо понял, работая с журналами XIX в. и при этом оставаясь вдумчивым наблюдателем современных ему социальных процессов. Он принадлежал к числу тех редких в советское время ученых и преподавателей, чьи исследования и лекции не были подвержены воздействию современной конъюнктуры. Он мог казаться порой несколько старомодным, но в хорошем смысле этого слова, как человек старой научной школы, в его случае — историко-культурной. Русскую литературу и литературную критику Рейфман рассматривал как часть русского освободительного движения, но без идеологического угодничества. В его лекциях Белинский, Чернышевский, Добролюбов занимали значительное место, но представали они перед слушателями как люди своей эпохи, со своими сильными и слабыми сторонами.
Во второй части книги П. С. Рейфмана, где речь идет о советской и после-советской цензуре, многое дается сквозь призму его личного жизненного опыта, но и здесь преобладает исследовательский момент. Советская власть, отменив царскую цензуру, ввела свою, еще более изощренную. В книге хорошо показан тотальный характер советской цензуры, когда цензурированию подвергались не только все виды искусства и научного творчества, но и спорт. Особое внимание уделялось шахматам, неоспоримые успехи в этой области шахматистов СССР как бы доказывали интеллектуальное превосходство советских людей. Власти требовали повышенной бдительности: цензура здесь подчас приобретала нелепо-комическую форму. По свидетельству международного гроссмейстера Ларисы Вольперт, в одном из шахматных изданий при публикации заключительной таблицы Амстердамского турнира 1976 г. была оставлена «белая строка» вместо «строки» Виктора Корчного. Этим самым советские власти пытались скрыть успех шахматиста, занявшего на том турнире первое место, но при этом не пожелавшего возвращаться на родину. Еще более абсурдный случай произошел с гроссмейстером Львом Альбуртом
стр. 8
После турнира в Киеве (1978 г.), где он успешно сыграл, готовилась к выпуску книга «Киевский международный» (Киев: Здоров’я, 1980). Весть о том, что Альбурт стал «невозвращенцем», заставила перебрать набор, и впервые в истории шахмат вышла книга без таблицы результатов, с изъятием имени одного из участников.
Все, что имело общественное значение и было способно привлекать внимание масс, могло быть запрещено. Для того чтобы быть запрещенным, достаточно было показаться просто непонятным. Невзыскательные в эстетическом отношении чиновники чувствовали крамолу везде, где они переставали что-либо понимать. Музыкальные произведения и живопись запрещались в таких случаях за «формализм» и «антинародность». Специфическим видом цензуры было и глушение западных радиостанций.
В дореволюционной России цензоры в основном рекрутировались из общества, из числа университетских профессоров и литераторов. Цензорами были, например, С. Т. Аксаков, Ф. И. Тютчев, И. А. Гончаров. Правительство относилось к ним с известной долей недоверия и в случае необходимости наказывало. Подмахнул как-то цензор А. В. Болдырев, сидя за картами, первое философическое письмо Чаадаева к печати, и остался в результате без пенсии, так как высочайшее распоряжение велело «отставить за нерадение от службы». Советские власти уже не были столь легкомысленны и не доверяли серьезное дело цензурирования культуры «кому попало». Этим стали заниматься партийные бюрократы. Конечно, вербовка среди деятелей культуры велась, но в целом водораздел между властью и обществом стал более глубоким.
Из этого, конечно же, не следует, что советская цензура ничему не научилась у царской, а постсоветская у советской. Преемственность налицо, и Рейфман хорошо показывает это в своей книге. Хотя он неоднократно подчеркивает, что не пишет исчерпывающую и всестороннюю историю цензуры, а лишь излагает отдельные эпизоды из ее истории, это изложение настолько продуманно и концептуально, что у читателя создается целостное представление о роли цензуры в общественной истории России. В этом отношении исследование Рейфмана продолжает традицию обобщающих трудов по истории русской цензуры, начатую исследователями рубежа XIX–XX вв., о чем шла речь выше.
Работа Павла Семеновича убедительно показывает, что цензура — безусловное зло, служащее ограничению мысли, сокрытию правды и распространению лжи. Поэтому ведущиеся время от времени разговоры о ее необходимости как якобы эффективном препятствии пропаганде насилия, порнографии и т. п. выявляют глубокое непонимание сущности самого явления цензуры. Безответственность современных средств массовой информации ни в коем случае не следует считать результатом отсутствия цензуры. Книга Рейфмана показывает, что цензура никуда не делась. Но из некоторых сфер она действительно ушла, как это случалось и раньше при смене
стр. 9
режимов. Там, где ее не стало, сохранились результаты ее разрушительного воздействия на передачу информации. Авторы разучились быть ответственными, и научить их отвечать за свои слова — задача общества, а не правительства.
Рейфман, начав с петровской эпохи и дойдя до наших дней, неоднократно хотел поставить точку в своем исследовании, но этого ему не удавалось. Сама жизнь подбрасывала неутомимому ученому все новые и новые сюжеты. Цензура жива, и повествование о ней можно прервать, но не прекратить. Формально книга завершена. Читатель найдет в ней и вступление, и заключение, но работа П. С. Рейфмана наверняка будет продолжена новыми поколениями специалистов.
В. С. Парсамов, доктор исторических наук
И. А. Пильщиков, доктор филологических наук
__________________________
[1] Наиболее значительными исследованиями по истории цензуры ХХ в. являются: Блюм А. В. За кулисами «Министерства правды»: Тайная история советской цензуры, 1917–1929. СПб., 1994; Он же. Советская цензура в эпоху тотального террора, 1929–1953. СПб., 2000; Он же. Как это делалось в Ленинграде: Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки, 1953–1991. СПб., 2005.