История одного посвящения[1]
Эта статья Павла Семеновича Рейфмана была впервые напечатана в 1998 году в Блоковском сборнике (Рейфман Павел. История одного посвящения // Блоковский сборник XIV: к 70-летию З. Г. Минц. – Тарту, 1998. – C. 43–50). Мы публикуем ее с небольшой редакторской правкой, исправив несколько фактических неточностей и снабдив иллюстрацией. На фото – фрагмент титульного листа книги Зары Григорьевны Минц «Лирика А.Блока», вышедшей в Тарту 1969 году с посвящением на чешском языке: mým drahým přátelům.
Нам показалось важным поместить статью Павла Семеновича здесь, на сайте reifman.ru, рядом с главным трудом его жизни — книгой «Цензура в дореволюционной, советской и постсоветской России». В каком-то смысле «История одного посвящения» могла бы стать одной из глав этого исследования, потому что речь в ней тоже идет о цензуре. О цензуре, о тех бесстрашных и остроумных способах сопротивления ей, к которым прибегали герои описываемых событий, и о вмешательстве всесильного «Третьего отделения» (КГБ) в частную и научную жизнь тартуского сообщества. Только рассказывает об этом Павел Семенович уже не с позиции исследователя или летописца, а с точки зрения очевидца и участника событий. Степень своего участия он иногда скромно преуменьшает. По свидетельству Ларисы Ильиничны Вольперт, именно Павел Семенович придумал этот конспиративный трюк: прежде чем отправить книжку Зары Минц по запросу начальства в Москву, отрезать половинку титульного листа с крамольным посвящением чешским друзьям…
редакция сайта reifman.ru
В руках у меня книга: З. Минц. Лирика Александра Блока. Вып. 2. Так на обложке. На титульном листе добавлено: (1907–1911). Специальный курс. Лекции для студентов заочного отделения. И место выхода с датой: Тарту 1969. Затем идет титульный лист на эстонском, самый интересный. О спецкурсе для заочников здесь ничего не говорится, зато появляется посвящение по-чешски: моим дорогим друзьям — З. М. На фоне эстонских слов, латинского шрифта посвящение не бросается в глаза. И рукой Зары Григорьевны написано: Экземпляр № 1 <…> 22. XII. 69. Тарту. Не трудно сообразить, что посвящение связано с событиями 1968 г., со вторжением войск стран Варшавского договора в Чехословакию. За этим стоит многое. События 1968 года, помимо прочего, — важный этап в размежевании советской интеллигенции. Часть ее поняла суть происшедшего, решительно осудила вторжение. Даже люди отнюдь не диссидентского толка. Напомним строки Твардовского:
Что делать мне с тобой, моя присяга,
И где найти слова, чтоб рассказать о том,
Как в сорок пятом нас встречала Прага
И как встречала в шестьдесят восьмом.
Но другие, даже честные, искренне верящие в то, что говорили, пытались оправдать происходящее «необходимостью», так часто и небезуспешно пускаемой в ход. В Москве, вероятно и в других городах, проводились закрытые партактивы, на которых доверительно сообщалось, что, если бы в Прагу не вошли войска Варшавского договора, то через несколько часов в Чехословакию должны были вторгнуться военные силы Запада. И некоторые такие доводы повторяли.
В Эстонии, в университете, подобные «обоснования» вряд ли убеждали многих. Но у нашей кафедры имелось и нечто специфическое, заставлявшее особенно болезненно, как нечто личное, воспринимать трагедию чехов. Мы были тесно связаны с Прагой, с Карловым университетом. Это был наш первый прочный, серьезный международный контакт, и не только научный. Началось еще с конца 1940-х гг., с Ленинградского университета. Там училась в то время довольно большая группа чешских студентов, в том числе филологов, с которыми мы общались (Радегаст Паролек, Наташа Кoлалова, журналист Ярослав Войтех и др.). Они стали позднее работниками Карлова университета и довольно хорошо знали нас со студенческих времен. В Карловом же университете оказалась, выйдя замуж за чеха, Наташа Орлова-Мрня, окончившая Псковский пединститут, затем аспирантуру Ленинградского университета. Она тоже давно знала о нашей кафедре. Но самое главное — приезды в Прагу Юрия Михайловича, Зары Григорьевны, Валерия Ивановича Беззубова. Лотман-Минц во второй половине 60-х гг. дважды посещали Чехословакию, Прагу. Они стали подлинными друзьями пражан. И 1968 год не только не прервал, но и усилил дружеские связи. Особенно тесными они были с Мирославом Дроздой, заведующим кафедрой русской литературы, приезжавшим в августе 1981 г. вместе с женою Дашей в Тарту к Валерию Ивановичу в его «Монрепо», на хутор. Там с ними встречались и Юрий Михайлович с Зарой Григорьевной, и я с Ларисой Ильиничной Вольперт. В обстановке полного доверия, как единомышленники, откровенно и много беседовали мы на самые разные темы, естественно и на политические. Мы с Мирославом часто не переписывались, ограничиваясь новогодними открытками. От университета его «отлучили», деньги он зарабатывал «на стороне», печатался только за границей. По его словам, он не испытывал материальной нужды, но трудно было заниматься любимым делом. В одной из открыток он с некоторой завистью писал, что Даша вышла на пенсию: «Мне осталось два года. Потом думаю взяться за книгу о русской прозе XX века. Посмотрим!» Вспоминал о Тарту: «Дорогие друзья <…> Мы с женой постоянно вспоминаем о поездке в Эстонию, о встречах с вами. Очень хотелось бы поговорить, обменяться мыслями о новых фактах в историческом и в литературном планах!» В конце 1989 года он, выйдя после тяжелой болезни из больницы, написал радостную открытку о происходящих в Чехословакии переменах, о новых перспективах работы. Не суждено было им сбыться: 8-го апреля 1990 года Мирослав умер.
Естественно, что с весны 1968 г. мы с неослабным вниманием, усиленным и личными отношениями, следили за событиями в Чехословакии, «Пражской весной». Надежды сменялись тревогой, тревога — снова надеждами (переговоры в Чиерне-над-Тисой). Как раз летом 1968 г. в Эльва, где снимала дачу семья Лотманов, оказалась группа москвичей, активно с ними общавшихся (известная переводчица Р. Я. Райт-Ковалева, писатель Ивич с женой, их дочь Соня, бывшая замужем за Костей Богатыревым, — человеком свободомыслящим, сыном известного фольклориста. Костю убили при невыясненных обстоятельствах, видимо, по заданию ГБ). Горячо обсуждались передаваемые по западному радио новости (обращение к правительству академика Сахарова, события в Чехословакии). Ставили шарады. В одной из них советские правители, их войска, вынуждены были отступить перед уверенностью и выдержкой чехов (Дубчек — это после Чиерны-над-Тисой). А затем, в конце августа, внезапное известие о вторжении. Несмотря на предыдущие опасения, оно оказалось все же внезапным, даже для чехов. Н. Орлова, живущая в Праге, рассказывала потом: ночью прибежала соседка, взволнованная, испуганная, сбивчиво передала какие-то отрывки слухов о вторжении. Бросились к радио, нашли Москву. Там передавали какие-то известия об успехах рыбаков, веселые мелодии. «Не может быть», — успокоили они соседку и сами успокоились. А утром Прага была запружена советскими танками. Муж Наташи, Франтишек, геолог, учившийся в СССР, коммунист, настроенный довольно просоветски, работавший в Африке по приглашению ООН, позднее отвечал на вопросы местных детей: «Есть ли в Чехословакии обезьяны?» — «Да. Восемьсот тысяч»[2].
В Тарту окружающие нас люди переживали вторжение как тяжелое личное горе. Зара Григорьевна негодовала, громко высказывала свое возмущение, не заботясь о том, что ее могут услышать и донести. Юрий Михайлович думал о самоубийстве (к таким мыслям подталкивал и пример молодого чеха Яна Палаха, сжегшего себя в знак протеста на Вацславской площади в Праге). И еще одна связь с чехами — Наташа Горбаневская. Она во второй половине 60-х гг. довольно регулярно приезжала в Тарту, общалась с Лотманами, читала свои стихи, дружила со многими. Говорили с нею весьма откровенно, но, по-моему, никто здесь не знал, что она была организатором и редактором знаменитой «Хроники текущих событий», которую все мы читали. Она оказалась в числе тех нескольких человек, которые вышли на Красную площадь, протестуя против вторжения в Чехословакию. Наташа только что родила. Ее не арестовали, а посадили в «психушку» и через некоторое время выпустили. Летом 1969 г. она приехала в Тарту. По предложению Лотманов, ее старший сын, Ясик, в это лето жил у них на даче в Валгеметса (для такого приглашения после участия Наташи в демонстрации требовалась немалая смелость). Наташа рассказывала о демонстрации, давала читать свою повесть о ней («Полдень»). Она жила в квартире умершей к тому времени тети Зары Григорьевны, Марии Ефремовны, «тети Мани», встречалась, видимо, и с эстонскими диссидентами. Приглашая меня навестить ее, Наташа сказала: «Я вас познакомлю с одним эстонцем». Мне это предложение почему-то не понравилось, и я пришел на час ранее, так что мы разговаривали наедине.
Приезд Наташи и ее встречи были засечены «соответствующими органами», видимо, и не без местных осведомителей. И вновь в центре всего оказывалась Чехословакия.
На эту историю наслаивалась другая. Студентка нашего отделения Света Гриценко дружила в то время с Мишей Лотманом, бывала в их доме. Миши (Лотман и младший Тименчик), видимо, щеголяли перед ней своим вольномыслием. Да и вообще атмосфера Тарту, университета, показалась ей, девочке из офицерской семьи, мыслящей привычными советскими шаблонами, странной и необычной. В частности, на нее произвели пугающее впечатление картины тартуских художников, демонстрирующиеся в научной библиотеке (в ее восприятии, «произведения кровавого модернизма»). Она не собиралась писать донос (об этом свидетельствовало в дальнейшем ее поведение во время следствия), но поделилась в письме своими впечатлениями со школьным приятелем. Тот показал письмо своему папаше, который, проявив «должную бдительность», переправил его «куда надо». Одно наложилось на другое. «Органы», видимо, решили создать нечто вроде «амальгамы»[3], с широким привлечением обвиняемых и причастных из Москвы и из Тарту. Судя по всему, речь шла не о местной инициативе. В начале февраля (или в конце января?) 1970 г. в квартире Лотманов был проведен обыск, многих вызывали на допросы, детально расспрашивали о приезде в Тарту Горбаневской. Во время обыска искали запрещенную литературу, но ничего не нашли (об этом много говорилось и писалось в воспоминаниях).
За Тарту давно присматривали. Вызывали подозрение летние семиотические школы, которыми соответствующие инстанции интересовались в Москве, «беседуя» после одной из них с их участником А. П. Чудаковым. В Москве же «засекли» одного из студентов, который вез в Тарту изрядное количество «запрещенки». Ему удалось передать ее в поезде, обнаружив «хвост», Наташе Чекаловой (Сигаловой), а от «хвоста» отделаться, выйдя, не доехав до Тарту, ранним утром из поезда[4].
Лишь случайность помешала искавшим обнаружить нужный «улов». О печке, где хранилась запрещенная литература, вспоминали многие, но было и другое. Как раз в то время в Тарту приехала Таня Егорова, дочка профессора Бориса Федоровича, в прошлом — заведующего кафедрой русской литературы Тартуского университета, друга и единомышленника Юрия Михайловича. Ее поселили на квартире «тети Мани». Кто-то из студентов предложил Тане взять почитать на ночь книгу Анатолия Марченко «Мои показания». В те времена эта книга считалась одной из наиболее крамольных запрещенных произведений. Таня, не особенно интересуясь политикой, от предложения отказалась. А на следующий день в квартире, в которой она остановилась, как и в лотмановской, был обыск. Книга могла попасть прямо в руки гебешников. Как говорится, Бог спас. «Улов» оказался ничтожным. Пришлось уходить не солоно хлебавши, прихватив на квартире Марии Ефремовны, в качестве сомнительного трофея, комсомольский билет студентки Ирины Душечкиной, одно время там квартировавшей. Позднее реквизировавшие билет не знали как от него избавиться, так как Ирина не проявляла особого рвения получить его обратно.
Весть об обыске быстро облетела Тарту. Чуть ли не на следующий день Юрия Михайловича посетил один из эстонских профессоров, не очень близко его знавших. Он не скрывал своего сочувствия: «Говорят у Вас были, эти… из III-го отделения…» Сам же Юрий Михайлович повесил у себя копию известной картины «Арест пропагандиста».
Во время следствия на допросы вызывали большую группу людей. (Самого Ю. М. Лотмана, его сына Михаила, Евгения Габовича, меня и моего сына, Семена, Мишу Тименчика, Свету Гриценко). Обращались с нами по-разному. Со старшими по возрасту говорили вежливо, выражали даже понимание, сочувствие. Так беседовали, в частности, с самим Юрием Михайловичем, стараясь вовлечь его в разговор. Но при допросе других (Светы Гриценко) отзывались о нем очень резко, говорили, что не допустят, чтобы он и далее развращал студентов. С молодыми не церемонились, старались запугать. Очень смело вел себя Евгений Габович. Он сам начал кричать на допрашивающих, требуя соблюдения всех формальностей. Видно было, однако, что задание, полученное, очевидно, из Москвы, выполняли без особого рвения. Но все же выполняли, довольно исправно. Знаменательно, что следователь Карамков, который проводил допросы, перешел через некоторое время в адвокатуру.
На этом история не закончилось. Надо было принять какие-то оргрешения. В университете начальству делать их не хотелось. Ограничились партийным выговором (без занесения в личное дело) и выговором в приказе.
Завершение рассказа о «Лирике Блока» относится к 1976 г. Зара Григорьевна в 1972 г. защитила докторскую диссертацию, которую очень долго (4 года) не утверждал ВАК. Зару Григорьевну даже шутя называли «бабушкой московского ВАКа». Проволочка следовала за проволочкой, Зару Григорьевну вызывали в Москву, «на ковер». Ей пришлось доказывать там, что занимается она не семиотикой (крамола), а историей литературы. Неожиданно поступил запрос: выслать в ВАК экземпляр книги «Лирика Блока. 2». Какой-то «доброхот», видимо, «настучал», не определив точно суть обвинений. Подумав, решили отрезать половину страницы, с посвящением чешским друзьям, а внизу неотрезанной половины написать: «Дорогому Петру Максимовичу…» (Точного имени-отчества не помню; оно было, конечно, вымышленное). Как будто бы не оказалось запасного экземпляра и пришлось использовать книгу с дарственной надписью. Неясно, сработал ли такой нехитрый прием, но больше никаких запросов не поступало, а через некоторое время ВАК утвердил, наконец, докторскую диссертацию. Если бы можно было добыть из архива ВАКа «прооперированный» экземпляр, мы обладали бы уникальным раритетом. Но увы…
Недавно вышел из печати том писем Юрия Михайловича, подготовленный и прокомментированный Борисом Федоровичем Егоровым. Там, мне кажется, чешско-диссертационный эпизод биографии Зары Григорьевны нашел свое завершение. В письме 290 от 6-го июля 1976 г., отвечая на письмо «Бор Феда», «Юр Мих» встревожено затрагивает чехословацкую тему: «Спасибо за письмо и заботы. Смею Вас заверить, что у Зары ничего в Чехословакии печатного не появлялось. Это, вероятно, отзвуки того, что в 1966 году мы были приглашены на симпозиум в Братиславу, на который не позвали никого из ИМЛИ, на что они очень обиделись. Но и там никаких выступлений, которые можно было бы поставить в укор, не было, и, главное, никого из них там не было (от СССР были только Валерий Иванович, я и Зара) — так что это злостные слухи, которые можно смело опровергать. Можно требовать, чтобы „информатор“ назвал, что, когда и где было ею напечатано»[5]. Комментируя этот абзац, Борис Федорович вспоминает: У. Р. Фохт узнал в ВАКЕ о слухе, который распространил
____________________________________________________________________________________________
Примечания:
1 Не ручаюсь за точность каждой даты, изложения той или иной детали, так как пишу по памяти, не во всех случаях сверяясь с документами. Но уверен, что главный смысл событий передаю верно.
2 Объявленное количество войск Варшавского договора, вторгшихся в Чехословакию.
3 Так назывались сфабрикованные во время французской революции конца 18-го века процессы, когда соединялись воедино совершенно не связанные между собой факты, обвинения, события, люди. См., например, фильм «Дантон».
4 Тема связей Юрия Михайловича и Зары Григорьевны, тартуской кафедры литературы, людей, в той или иной мере к ней причастных, с диссидентством — российским и эстонским — тема особая, здесь не затрагиваемая. Она не является главной, когда речь идет о нашей кафедре, отделении. Да я во многом и не в курсе дела. Но все же эта тема немаловажна, и будет обидно, если она уйдет в небытие.
5 Лотман Ю. М. Письма. 1940-1993. М., 1997. С.263.
6 Там же.